Отдаляющийся берег. Роман-реквием
Шрифт:
— Множество увечий, — уточнил Сагумян.
— Вот именно, множество увечий, — вполоборота повернувшись к Сагумяну, согласился Бахшалиев. — Между двумя народами-соседями посеяли вражду. А ведь во всём Советском Союзе ни у одного народа не было такой близости, такого родства с другим народом, как между нашими народами. У любого армянина был азербайджанец побратим и наоборот. Жаль, бесконечно жаль, что так вышло, и бесконечно жаль, что негодяи и подлецы, натравившие нас друг на друга, как всегда, выйдут из воды сухими, напротив, усядутся в кресло повыше и потеплее. Не следовало мне этого говорить, а я всё-таки говорю и никого не боюсь, потому что совесть у меня чиста. Первый секретарь Апшеронского райкома Зограб Мамедов — из наших краёв, и у него по этой части рыльце в пушку. А ещё страшная вина за сумгаитские погромы лежит на артистах Ереванского азербайджанского театра. Это они по сценарию Оруджа Идаятова
Бахшалиев помолчал, погружённый в себя, и прибавил со слабой улыбкой на бледном лице:
— Время всё лечит, всё забывается. Пройдут долгие годы, много-много лет, армянин с азербайджанцем опять помирятся, подружатся, по-иному никак нельзя. Кровь кровью не отмывают, кровь отмывают водой. После пятого — шестого годов и после восемнадцатого — двадцатого между нами тоже собака пробежала, но время шло, и мало-помалу наступало примирение, люди, как и прежде бывало, снова селились бок о бок и жили в ладу и согласии, как жили до того, как на Кавказе объявились турки. Что до пятого года, тут не обошлось без русских, распрю затеяли с подачи Николая Второго. Кавказских армян решили проучить за то, что они протестовали против закрытия их национальных школ и захвата церковного имущества. Но в любом случае не должно было так быть. Чтобы в свободной советской стране да такое бедствие… Гром средь ясного неба.
— По его словам, время всё лечит, всё забывается… — Бахшалиев ушёл, и после его ухода заговорил Сагумян. — И время, и мудрость бессильны уврачевать душевные раны. В февральской резне пятого года погибли несколько моих родственников. Между прочим, до сих пор, к несчастью, не выяснено, чем занимался в те дни Иосиф Джугашвили, хорошо известный в воровских кругах под кличкой Чопур [13] , зачем он срочно приехал из Батума в Баку, какую цель преследовали его тайные встречи накануне погромов с главарями городских бандитских группировок? Револьверный выстрел одного из этих главарей, некоего Бабаева, в саду Парапет по соседству с армянской церковью в воскресный день шестого февраля и положил начало столкновениям между армянами и мусульманами. Что делал он у бакинского губернатора Накашидзе, ведь и месяца не прошло после «кровавого воскресенья»? Вооружённая правительством толпа нападала на дома армян, поджигала и грабила их, убивала их хозяев. А тем временем Накашидзе, которого спустя три месяца, одиннадцатого мая, как собаку, пристрелит Дро, разъезжал со своей свитой по городу, возвращая погромщикам отнятое у них казаками оружие. Несколько месяцев спустя то же случится и в Елизаветпольской губернии, в Гандзаке, где губернатором был генерал Тайкашвили, племянник Накашидзе. Под его высоким покровительством мусульманам тайком раздавали оружие, тогда как всех армян без разбору разоружали. Восемнадцатого ноября в Елизаветполе, то есть Гандзаке, где, как писала газета «Кавказ», в то время жило семнадцать тысяч турок и пятнадцать тысяч армян, случилась ужасная резня. Тайкашвили с начальником полиции Теймурбеком Гасанбековым и охраной стоял возле гостиницы «Централ», курил и со смехом наблюдал, как режут безоружных армян. А с начала следующего года по прямой его указке погромы возобновились в Дживанширском, Шушинском, Джабраильском, Шакийском, Арешском, Казахском, Зангезурском уездах и в самом губернском центре — Гандзаке. В этих уездах разрушили десятки армянских сёл, несколько деревень уничтожили под корень. Одно из них — Минкенд, расположенное между Зангезуром и Карабахом. Сто девяносто семь его жителей вместе с грудными младенцами были вырезаны. Подчистую вместе с двумястами двадцатью крестьянами было истреблено также село Крзен, стоявшее вблизи Куры в Арешском уезде… Накашидзе на посту бакинского губернатора сменил Фадеев, особа не менее гнусная, чем его предшественник, и не случайно в августе и октябре того же года в новых погромах, убийствах и грабеже армян участвовали заодно с татарами уже и лезгины, русские и казаки — под музыку, с флагами и портретами царя. Разве такое забывается? В восемнадцатом году я был семилетний мальчонка, и мне врезалось в память, как на Сабунчинском вокзале собирали со всего города мужчин, и стариков, и молодых. С площади, огороженной канатами, их грузили в товарные составы и везли на погибель на станцию Альят. Этот самый Альят отлично виден мне с балкона. Наверное, Бог пожелал, чтобы я каждодневно созерцал место, где зверски убили моего отца и двух старших братьев. Созерцал и мучился. Поди и забудь такое.
13
Чопур —
Мерцая и трепеща ломкими красно-зелёными огоньками, играет во тьме магнитофон… Рена, должно быть, уже спит… Я взглянул на часы — первый час ночи. Конечно, спит… Во сне, наверное, улыбается своими сладкими, медовыми губами… Непостижимо, поразительно; почему, зачем и вообще как это происходит, что совершенно не знакомое тебе прежде существо, про которое ты знать не знал и понятия не имел о его на свете существовании, нежданно-негаданно появляется, забирается тебе в сердце, переполняет от края до края душу неизъяснимым блаженством, и ты самозабвенно и беспрестанно думаешь о нём, днём и ночью мечтаешь о нём?..
Внезапно раздаётся телефонный звонок. Странно, кто это в такой-то час? Я лениво снял трубку. На том конце провода ни звука. В молчании таилась осмысленность, я почувствовал это, и молниеносно возникшая мысль вызвала учащённое сердцебиение. Сердце сказало — она.
— Ты звонишь, чтобы перед сном я услышал ангельский твой голос? — произнёс я восторженным шёпотом. — Ну так говори.
На том конце провода раздался смешок, и Рена тихонько сказала:
— Ровно наоборот, я звоню, чтобы не ты, а я сама услышала твой голос.
Услышала, и душа полна священным чувством.
— А как ты узнала, что, погасив свет, я думал в эту минуту о тебе? Под боком у меня тихонько играет магнитофон, и под упоительную мелодию я грежу наяву. Я и вправду думал о тебе, Рена. Замечательно, что ты позвонила. Неужели ты читаешь в моём сердце?
— Да, — прозвучал её нежнейший шёпот. Должно быть, она улыбалась.
— И ты, конечно, чувствуешь — оно бьётся только ради тебя.
— Мне б этого хотелось.
— Так оно и есть, Рен, это так. И не только потому, что тебе этого хочется, и не потому, что хочется мне. Так пожелал Творец. Я люблю тебя. — Волна, непроизвольно захлестнувшая меня изнутри, увлажнила мне глаза. — Я люблю тебя, я люблю тебя.
— Спи, уже поздно. Я не могу говорить долго. Услышала твой голос, и мне теперь так приятно… Видимо, величайшее в жизни счастье — быть уверенной, что тебя безумно любит тот, кого ты и сама безумно любишь… Послезавтра я приду к тебе. Хотела зайти в конце недели, но нет, столько я не вытерплю. Цавед танем, спокойной ночи.
Я вышел из кабинета главного и тотчас увидел Рену. В лайковом желтовато-коричневом плаще нараспашку, в блестящей светло-розовой шёлковой блузке, в тёмной плиссированной юбке, длинноногая, с изящной голенью, словом, очень эффектная, она быстро проходила по хорошо освещённому коридору, ни на кого не обращая внимания, тогда как остальные поневоле замедляли шаги, оборачивались и глядели ей вслед. Я смотрел на неё с неизменным восхищением и тёплым чувством, думая, что красота приятна и человеку, и Богу и что нет на свете ничего прекраснее красоты красивой девушки. Дойдя до моего кабинета, Рена с улыбкой открыла дверь и, обнаружив, что внутри никого нет, обескураженно замерла. Не дав ей повода для беспокойства, я тут же подошёл и не без волнения поздоровался.
Рена повернулась, улыбка её снова расцвела, распустилась на дивном лице и в лучистых голубых глазах.
— Привет. Я поднялась на минутку, — немного запыхавшись от быстрой ходьбы, сказала она и вошла в кабинет. — Только на минутку, я ведь обещала. Хотела повидаться, но задерживаться не могу. Как ты? — спросила она, непроизвольно придвинувшись ко мне.
С нежностью, выдававшей, как я соскучился, обнял я Рену, самое родное мне в этом огромном городе существо, потёрся лицом о её чудные волосы, а вот поцеловать отчего-то не решился.
— Нормально, — всё ещё взволнованно сказал я. — Ты-то как? — Словно в первый раз, я не в силах был оторвать от неё взгляд.
— Тоже нормально… Ну ладно, мне пора. — Рена легонько вздохнула. — Дольше не могу, готовлюсь к экзамену.
Экзамен она, конечно, выдумала, тут я не сомневался.
— Побудь хоть немного, — умоляюще взял я её за руку.
— Нет, нет, нет, не могу. Но буду заглядывать. — Осторожно высвободив свою руку, Рена попятилась к двери и с улыбкой добавила: — Зайду через два дня в это же время. Смотри не уходи, — наказала она с той же улыбкой. — Будешь ждать?
— Разумеется, — сказал я. — Не то что два дня — два года, — попробовал я пошутить.
— Два года? — искоса глядя на меня лучистыми голубыми глазами, спросила она. — Так мало?
— Ну, тогда не два, а двадцать лет, — уступил я с улыбкой. — Одиссей двадцать лет ждал Пенелопу.
— Не-ет! — простодушно не согласилась Рена. — Это Пенелопа в Итаке двадцать лет ждала Одиссея, а не наоборот. Да ты лгунишка!
Я засмеялся, обнял Рену у дверей и ласково спросил:
— А ты? Ты будешь меня столько ждать?