Шрифт:
От автора
Однажды я прочитала историю любви А. Блока и Н.Н. Волоховой, его «Снежной Девы». Она стала героиней цикла «Фаина», пьесы «Песня Судьбы», «Сказки о той, которая не поймет его». Ей посвящены многие стихотворения 1907 года. Удивительные, красивые стихи о любви. О такой любви, наверное, мечтает каждый. И мне захотелось рассказать о красивой женщине и поэте, поклоняющемуся ей, как богине. Рассказать о прогулках влюблённых по заснеженному Петербургу, о синих метелях. Но с первых строк всё пошло не так.
Я почувствовала огромную симпатию и интерес к другой женщине, причастной к этой истории любви – жене Блока, Любови Дмитриевне
Но час настал, и ты ушла из дому.
Я бросил в ночь заветное кольцо.
Ты отдала свою судьбу другому,
И я забыл прекрасное лицо.
Он любит её. Каждая строчка стихотворения дышит любовью. Есть влюблённость, есть страсть, а есть – любовь. Она естественна как воздух, как сама жизнь. Когда любимый человек рядом, ты перестаёшь замечать его. Если он уходит, ты начинаешь понимать, как он тебе дорог: без него трудно дышать, жизнь теряет смысл:
Летели дни, крутясь проклятым роем…
Вино и страсть терзали жизнь мою…
И вспомнил я тебя пред аналоем,
И звал тебя, как молодость свою…
Любовь Дмитриевна – удивительная женщина. Талантливая, независимая. Она глубокая, настоящая. Она, действительно, Прекрасная Дама.
Я не пишу историю жизни моих героев. Я взяла на себя смелость рассказать о последнем дне женщины, жене великого поэта и дочери учёного с мировым именем. Как она прожила свой последний день, о чём вспоминала? Конечно о любви: «Помни, что кроме моей любви и тебя, у меня ничего нет на свете. Отдаю любовь мою в твои руки без всякого страха и сомнения».
I
Сентябрьское ленинградское утро просочилось в комнату. Слабый серенький полусвет упал на портрет мужчины в натуральную величину, окрасил в жемчужный цвет светлые стены, письменный стол, заваленный бумагами, пёстрые подушки на кушетке, растёкся по удобным креслам, и только после этой рассветной прелюдии решился побаловать обитателей квартиры робким солнечным светом.
Лицо на портрете выступило из полумрака. Из-под слегка приспущенных век светлые глаза спокойно и немного надменно смотрели в незашторенные окна, из которых открывалось небо, тронутое едва уловимой осенней бледностью, мокрые крыши и стайки голодных голубей.
Военная прямизна, выправка и стройность придавали фигуре мужчины рыцарское благородство. Он, как когда-то очень тонко подметила его жена, прекрасно воплощал образ героического арийца1. Образ арийца дополняла сдержанная манера в одежде и осознание своего превосходства над окружающими. Он имел на это право, особенно теперь, когда бессмертная душа его осталась жить в стихах и в этом портрете.
Слухи и сплетни, недомолвки и громогласная шумиха вокруг его имени теперь не досаждали поэту. О его короткой и такой противоречивой жизни было написано немало. Но только та, что жила здесь, в такой странной для нового мира квартире, пропахшей изысканным ароматом духов, наполненной сохранившимися от старой жизни немногими, ценными для хозяйки образами искусства, могла свидетельствовать о семейной драме супругов, взаимоотношениях между мужем и женой, рассказать о поэте и человеке Александре Блоке много разного… Но его поэзия всё-таки стояла выше мирской молвы, и никто, даже она, не имели права его судить.
Чуть слышный шорох заставил рассвет притаиться
Завтра ей должны нанести визит две дамы из Литературного архива. После обмена любезностями и короткого разговора она обещала передать архивным дамам свою личную переписку, письма мужа, фотографии, бумаги. Любовь Дмитриевна2 считала, что не имеет права оставлять архив у себя, потому что Александр Блок – мировое достояние (для неё это было не позёрство). Утаивать для изучения его жизни письма и фотографии было бы неправильно. Он не принадлежал ей одной. Вернее, он никогда никому не принадлежал. Как все гении, он был рабом своего дара, который считал не подарком судьбы, а тяжелым бременем ответственности. Бессонные ночи, сомнения, бесконечная работа мозга и воображения тянули его в омут безумства, страх перед которым он или заглушал вином или утолял в объятиях продажных девок.
Любовь Дмитриевна пытается вспомнить лица посетивших её женщин из архива, но видит одинаковые серые узкие длинные фланелевые юбки с разрезами, резиновые галоши на каблуках из которых видны простенькие туфли из прюнели3 (погода все дни стояла туманная и дождливая). На старшей было просторное шерстяное клетчатое пальто и тёмная шляпка с большим нелепым цветком. На другой пиджак с накладными карманами и крупным воротником. Любе не нравились эти приталенные с широкими плечами новомодные пиджаки. Юбка женская, а пиджак – мужской. Ну, Бог с ними. Пусть носят, что им нравится. Странно было то, что в одежде не было красок, поэтому и лица казались серыми, как небо за окном. Вот и не запомнила. А одежду запомнила. Эта привычка осталась от прежней актёрской жизни, когда своим туалетам Любовь Дмитриевна уделяла большое внимание и умела одеваться «всегда по моде и к лицу».
II
Менделеева посмотрела в затянутое серой пеленой дождя окно, и ей вспомнилось небо Парижа: «В дождь Париж расцветает, словно серая роза…». Это у Волошина хорошо, очень в точку. Серая роза. Красиво. Кроме серого здесь есть и розовый. Великолепное сочетание.
В 1900 году Менделеева Люба поступила на Высшие курсы. Перед началом учебного года она с матерью отправилась во Францию. В Петербург юная курсистка привезла не только влюбленность в Париж, но и всякие парижские прелести. Особенно полюбила Любаша «визитное платье», сшитое у хорошей парижской портнихи. Как странно сегодня звучит это словосочетание. А тогда визитное платье было просто необходимо девушке из хорошей семьи для посещения театров, концертов, в нём принимали гостей и наносили ответные визиты.
Сухие губы чуть слышно прошептали: «У мамы было черное платье из тончайшего сукна. А мое такое же, но «blue pastel».
Она прекрасно помнит, что цвет ткани был очень матовый, приглушенный голубой, чуть зеленоватый, чуть сероватый, ни светлый, ни темный. Платье великолепно подходило к её волосам и цвету лица.
Менделеева улыбнулась, вспомнив, что раз в театре одна чопорная дама, негодуя, вскричала: «Боже, как намазана! А такая еще молоденькая!» Но ведь Любочка была чуть напудрена. Она никогда «не мазалась». Природа наделила её прекрасным цветом кожи, ярким румянцем и нежными розовыми губами.