Отдел
Шрифт:
— О, вон его дочка идет, наверно, с продленки, — заметил Игорь Васильевич, — но мы к ней выходить не будем, а то еще напугаем ребенка.
Игорь вгляделся в ту сторону, куда показал подбородком Игорь Васильевич. Снег посерел из-за недавних оттепелей, и дочь Фила была во всем сером, окружающий придомовой пейзаж замыливал ее очертания, отчетливо виделся через забрызганное грязью автомобильное стекло только большой розовый рюкзак с теми же лошадями, какие были на футболке сисадмина, к которому ушла Игорева жена (Игорь видел фотографии с корпоратива, которые жена выложила во «вконтакт».
Игорь поделился своими наблюдениями с Игорем Васильевичем, тот внезапно живо откликнулся.
— Это из сериала «Мой маленький пони». Там этих лошадей до черта. У меня внук и внучка их собирают во всех возможных видах. Внучка, я еще понимаю, почему собирает, но какого хрена внук это делает — без понятия. И ботаники, из великовозрастных, тоже угорают по этому делу, так что ничего удивительного. Френдшип из мэджик. Я даже имена некоторых лошадей знаю, не поверишь. Пинки Пай. Эппл Джек. И все они, бля, живут в Эквестрии.
— И сколько твоим внукам? — спросил Игорь.
— По одиннадцать, — ответил Игорь Васильевич, — они близнецы. Прикинь, я всю жизнь с презрением относился к мультипликации, ну, за вычетом тех лет, что я сам ребенком был, да и какие тогда были мультфильмы? Тогда даже телевизор-то не в каждом доме, по-моему, стоял. А тут внук показал мне несколько мультсериалов. Там, знаешь, в некоторых один в один наша жизнь с тобой. Тот же «Американский папаша», такой, знаешь, про цэрэушника, который до сих пор головой в никсоновских временах. «Южный парк» — хорошая сатира на тот дурдом, который повсеместно творится. И, главное, шутки там такие, что даже я, взрослый человек, многое повидавший, иногда невольно краснею, то есть я бы постеснялся такие в компании собутыльников рассказать, а они их свободно несут с экрана. У нас, как бы не шутили, вся эта молодежь юмористическая, они все равно так не могут перейти грань какую-то, все равно видна зажатость, а эти — только в путь. Я патриот, но в области сатирической мультипликации мы однозначно как люди начала двадцатого века по сравнению с хиппарями.
Самое интересное в этом синефильском монологе было то, что Игорь Васильевич произносил его совершенно спокойным, тихим голосом с интонациями скорбящего человека.
— Давай хоть радио включим, а то в тишине и с ума сойти можно, — предложил Игорь.
Игорь Васильевич безропотно покопался в радиостанциях, но остановился на такой, что лучше бы в машине оставалось тихо, — это была станция, передававшая на тот момент медленную классическую музыку, что вкупе с прахом в салоне и черной обивкой самого салона создавало ощущение катафалка. Игорь не решился уже на то, чтобы предложить поменять волну, и стал мрачно смотреть по сторонам.
Уже не темнело, как раньше, поскольку дело двигалось к весне, но пасмурная погода создавала ощущение, что уже темнеет. Первые отработавшие и отучившиеся люди появлялись во дворе и разбредались по подъездам с пакетами, в разной степени наполненными покупками. Поскольку въезд во двор был только один, люди появлялись с одной стороны, Игорь видел только их удаляющиеся спины. Это создавало ощущение
— Мы ее так не пропустим? — спросил Игорь.
— Да вроде не должны, — уверенно заявил Игорь Васильевич. — На улице светло, я знаю, где подъезд, как только она начнет входить, я ее сразу же замечу.
Постепенно поток людей схлынул, но женщины, которую они ждали, все не было. Из подъездов потянулись собаководы. Неизвестно, что было унылее, — видеть расползающихся по домам людей, сопровождаемых печальной музыкой, или же наблюдать под такую же классическую музыку, как прямо перед капотом машины, буквально в двух метрах от бампера, откладывает свою кучу ризеншнауцер, а его пожилая хозяйка в красном платочке и толстом синем пуховике, похожем на пуховик художника, что приходил в отдел, курит, внимательно созерцая процесс дефекации. Только тут Игорь заметил, сколько вокруг машины оттаяло коричневых кучек. В расположении кучек был какой-то свой особенный порядок, логика и своеобразная гармония.
— Хоть бы убрала за кобелем, — сварливо заметил Игорь Васильевич, когда ризеншнауцер закончил свои дела.
Будто услышав упрек Игоря Васильевича, старушка посмотрела прямо в салон машины и уверенной походкой, подтягивая за собой черную собачину, пошла к водительской дверце. Игорь Васильевич в ответ на ее суровое постукивание слегка опустил стекло.
— Что ж вы за собачкой-то не убираете? — упрекнул он старушку.
— А что вы тут встали? Вы ждете кого-то? — как бы не услышала его старушка.
— Тебя ждем, красавица, похитить хотим, по кавказскому обычаю, — отвечал ей Игорь Васильевич.
— Вы если машину здесь хотите ставить, то стоянка платная, — опять не услышала Игоря Васильевича старушка, в голосе ее было столько уверенности и претензии, словно она сама была собственником стоянки.
Неизвестно откуда рядом со старушкой нарисовался высокий чернявый молодой человек, лет, может быть, двадцати, а может быть, моложе, он тоже зачем-то постучал в окно к Игорю Васильевичу, как будто тот должен опустить стекло еще ниже.
— Слушай, брат, — обратился молодой человек, слегка наклонившись к щели в окне, — тут не надо бесплатно стоять, тут для своих стоянка, брат. Если проблем не хочешь, то или надо платить, или не надо тут стоять.
Игорь Васильевич обернул к Игорю восторженное лицо.
— Ты видал? — спросил он у Игоря. — Какой, однако, хулиган малолетний!
Молодой человек продолжал стоять, наклонившись к опущенному стеклу, как к окошку билетной кассы, сохраняя такое серьезное лицо, будто уже четвертые сутки не мог купить билет по маршруту Москва — Салехард.
— Читать умеешь? — спросил Игорь Васильевич молодого человека.
— А ты не хами, — сказала старушка.
— Да вы что, как можно, в присутствии дамы, — упрекнул ее Игорь Васильевич, достал удостоверение и показал его молодому человеку и старушке.
Молодой человек сразу же потерял интерес к машине Игоря Васильевича и пропал так же внезапно, как и появился, старушка, в свою очередь, внимательно вчитывалась в удостоверение, щурясь и шевеля губами, потом заявила, что сейчас не тридцать седьмой год, чтобы пугать корочками.