Отдельное требование

Лаврова Ольга

Голая комната. Окно завешено, простыней, нацепленной на два гвоздя. Простыня между гвоздями провисает, впуская узкий сегмент черноты: вечер или ночь. Непокрытый стол, на нем две бутылки водки и третья темная — с портвейном или пивом. Куски хлеба, банки консервов с отогнутыми крышками, толсто нарезанная колбаса. Убогая пьянка. За столом — за видимой его частью — четверо. У левого края стоит мужчина с граненым стаканом в руке. Похоже, собрался произнести тост, но был остановлен событиями и смотрит на другой конец стола, подавшись вперед, с жадным интересом и одобрением. Почему-то он не разделся, только распахнул пальто и размотал с шеи полосатый шарф, который теперь висит на стуле сзади. Правее сидит женщина. Она старается не замечать или делает вид, что не

замечает происходящего. Придвинула к себе консервную банку и, нагнувшись, так что видна лишь голова в кудряшках, копается в банке вилкой. Но и в ней угадывается тревожное ожидание — по тому, как настороженно приподняты плечи и пальцы стиснуты на черенке вилки. Напротив женщины, спиной к зрителю, — тощий субъект в широком клетчатом пиджаке. Этот откровенно напуган. Лицо его повернуто в профиль, взгляд прикован к чему-то — все к тому же — правая рука смазана движением, она рванулась к карману. А в кармане — что в кармане?.. По другую сторону женщины у самого обреза — третий человек. Острый клин пустоты врезается ему в грудь справа и немного снизу, упираясь в узел: галстука. Обе руки лежат поверх стола и сжаты в кулаки, голова откинута. А лица у него нет. Все это место истыкано иголкой. Там, где глаза и рот, — дырочка вплотную к дырочке, на лбу и щеках — реже. Похоже на женскую работу — несерьезный характер расправы. Но даже так, без лица, он кажется здесь чужеродным: крахмальный воротничок, белые полоски манжет, кольцо на безымянном пальце.

— И допишите здесь же: на лице крайнего справа мужчины имеется ряд отверстий, видимо сделанных иглой.

Раздражает невозможность увидеть то, что видят они... Если проследить направление взглядов того, что стоит, и субъекта в клетчатом пиджаке, можно поймать точку, где они пересекаются. Стрепетов попытался разом перескочить пустоту, но не обнаружил ничего, кроме собственного ногтя, отмечавшего на шелковом дне чемодана созданную воображением точку. Тогда он вернулся к линии отреза и попробовал завоевать территорию постепенно. Легче всего было продолжить доску стола, — здесь пространство уступало без сопротивления. Потом он начал заполнять вырезанные углы и клинья, и снова пустота поддалась с обманчивой покорностью, — тут дорисовался локоть мужчины с исколотым лицом, там нож продолжился светлой полоской лезвия, обрел отсеченную половинку стакан, выползла и закруглилась белым блином тарелка, от которой ножницы оставили только краешек, и, даже смело вырвавшись далеко за черту, материализовалась еще одна бутылка, реконструированная по узкой и неясной тени, отброшенной ею на стол Но это было все. Правее клубились уже бледные бесформенные пятна. Как и следовало ожидать...

— Эдуарду Иванычу!... — радостно гаркнул лейтенант..

«Вот и слава богу. Переключимся на медицину. Да здравствует Эдуард Иваныч! В конце концов, я сделал, что мог.

Можно привалиться к спинке стула, можно вытянуть ноги, размякнуть; вещи упрятаны назад в чемодан и заперты, и не порождают больше детективных видений; можно курить, можно слушать, как ноет бедро и глухо гудит все тело, и почти не думать о Васятине, можно зевать во всю мочь, не стесняясь присутствия дам — дамы простят, да они и не смотрят. Может, попроситься до утра на место Панкова, туда, где он так сладко почивал, пока не разбудили стуком в перегородку? Там, наверно, стоит диван. Дерматиновый черный диван с умятым валиком. Лечь, закрыть глаза... Но ведь, пожалуй, не уснешь.

Нет, от всей этой истории надо отключаться радикально. Придется ехать домой. Горячий душ, горячий чай, чего-нибудь поесть, и тогда отсыпаться. Прогулочка предстоит, надо сказать...»

Он нехотя встал и пошел стрельнуть у лейтенанта еще сигаретку.

— Как вам наш доктор? — подмигнул тот, щедро вытряхивая на ладонь Стрепетова остатки пачки.

Стрепетов закурил и стал смотреть на врача. Он вовсе не думал о нем до его прихода и, только увидев, понял, что ждал почему-то стандартного старичка из детской книжки, с бородкой клинышком и в пенсне. Эдуард Иваныч был, напротив, не стар, велик ростом и мосласт,

лицо имел длинное, в разговоре приподымал верхнюю губу, открывая лошадиные зубы, а двигался как-то плавно и несколько горделиво, даже высокомерно.

— На лося похож, — тихо сказал Стрепетов, поймав наконец впечатление. — Вылитый сохатый.

— Точно, сохатый! — обрадовался лейтенант и засмеялся беззвучно и заразительно.

— Что с ним? — обратился Эдуард Иваныч к Стрепетову, пристраивая на стуле очень облезлый чемоданчик.

— Огнестрельное ранение.

Эдуард Иваныч быстро ощупал руку Васятина, но длинное лицо его сохранило вопросительное выражение. Вопрос был поддержан молчаливым любопытством дежурки. Лейтенант даже выставил нос из-за барьера, полагая, что наступило время подробностей.

Стрепетов попробовал найти слова, но тотчас почувствовал, что добывать их надо из далекой-далекой дали. Все это прошло и кончилось, и он не хотел ничего рассказывать.

— Оказал сопротивление при задержании.

Эдуард Иваныч разочарованно мигнул короткими ресницами.

— А это? — спросил он, описывая над левой щекой Васятина широкий полукруг.

— Попытка к бегству, — уже по накатанному ответил Стрепетов.

Эдуард Иваныч хмыкнул и протянул к лицу Васятина какой-то металлический инструмент. Васятин понятливо разомкнул губы.

«Смотрит, все ли зубы целы».

— Возраст? — коротко кинул Эдуард Иваныч.

— С двадцать второго года, — ответил Стрепетов, начиная тяготиться навязанной ему ролью переводчика.

— Пусть встанет и расстегнет рубашку.

«Там расстегивать-то нечего. Клочья».

— Встаньте, Васятин.

Эдуард Иваныч вооружился стетоскопом.

— Сердце в норме, тоны чистые, — сообщил он.

Так у них и пошло: Стрепетов давал справки, выслушивал комментарии врача и переводил его пожелания Васятину. Он чувствовал себя мамашей, приведшей больного мальчика на медосмотр. «Сейчас он спросит, перенесло ли дитя корь и есть ли в семье алкоголики».

Про алкоголиков Эдуард Иваныч не спросил, но, разматывая с руки Васятина повязку, едко усомнился в ее стерильности. На повязку пошел рукав васятинской рубахи.) Потом он взял длинные кривые ножницы, и Васятин зачарованно следил, как врач выстригает густую шерсть вокруг продолжавшей кровоточить раны...

Теперь, когда Стрепетов курил у барьера, Эдуард Иваныч писал, заканчивая формальности. Но вот уже попрощался и, высокомерно ступая, понес к выходу свой облезлый чемоданчик. Отпущенные женщины двинулись следом. Но что это они говорят ему на ходу? Елки зеленые!.. «Розка охромела». Так вот над чем посмеивались лейтенант с Панковым: Эдуард-то Иваныч — ветеринар! Сельская неотложка!

Теперь домой, домой.

 

«На наш исходящий № 102 дробь 32 ур сообщаем, что Васятин Д. И. задержан 19.VI сего года в деревне Сосновка Московской области, где проживал в течение пяти дней в доме Суханова П. П., который...»

О, ритуальное косноязычие казенных бумаг — успокоительное и завораживающее! Ползут из-под пера корявые строчки, замыкают в себе, и спрессовывают все происшедшее, и удивительно преображают события и поступки. Уходят краски, драматизм, движение; отсекаются эмоции; и слово теряет объем, остается плоский факт, запечатленный на плоской бумаге.

«...Срочно Телеграфируйте высылку постановления на арест и этапирование Васятина. Одновременно сообщите, есть ли необходимость оперативно-следственных мер в отношении Суханова П. П.».

Вот и все. Господи, ведь только вчера утром, почти в это же время, на стол ему положили отдельное требование Магаданского угрозыска с бисерной приписочкой Головкина:

«Тов. Стрепетову. Прошу исполнить».

И по дороге в столовую Стрепетов сделал крюк и забежал допросить указанного в требовании свидетеля. Оказалось, что тот позавчера уехал в деревню, но соседи дали адрес, и Стрепетов решил съездить в Сосновку. Он даже обрадовался: вырваться часа на три из городского застоя, проветриться.