Отец Кристины-Альберты
Шрифт:
Прошел день, второй, третий. Саргон не подавал признаков жизни — ни нового созыва учеников, ни визитов к королю. Он испарился. Образ маленького изуродованного тела в яме сменился в лихорадящем воображении Кристины-Альберты его муками в глухой одиночке. Но рассудок гонит тяжелые фантазии, которые ни к чему не ведут, и воображение Кристины-Альберты вскоре перестало заниматься ее папочкой до поступления новой пищи. «Так или иначе, он найдется», — повторяла она неуверенно и принялась усердно читать вечерние газеты. Ее снедал страх, как бы он не нашелся под слишком уж сенсационными заголовками. Подобно ранним христианам она начала готовиться ко Второму Пришествию. Загадка исчезновения папочки превратилась в умственную привычку, превратилась,
Было очевидно, что их взаимное открытие волнует его почти также, как ее. Возможные деяния Саргона, которые, когда они вышли бы на свет, могли оказаться самыми фантастическими, для него, как и для нее, сохраняли первостепенную важность, но мысль об этой нежданной кровной связи полностью заслоняла даже их. Обоих обуревала взаимная потребность встретиться, обнаружить, какая магия симпатии и понимания может таиться в их родстве.
Вечером после водворения в студии Всеобщей Тетушки Дивайзис пригласил Кристину-Альберту пообедать с ним в приятном итальянском ресторанчике в уголке Слоун-сквер, а потом вернулся с ней в студию, и они проговорили почти до часа ночи. Стеснительно, но с заботливой настойчивостью он старался узнать ее намерения, ее цели в жизни, ее занятия, понять, что можно сделать, чтобы ее способности полнее раскрылись. Он очевидно был склонен взять на себя всю родительскую ответственность, какая была в его возможностях, при сохранении полного декорума и так, чтобы не поранить самоуважение исчезнувшего Саргона. Она его привлекала и нравилась ему. Ее чувства к нему были более бурными, сильными и неопределенными. Она не особенно хотела его помощи или поддержки. Мысль о какой бы то ни было зависимости от него скорее отталкивала ее, чем прельщала, но она хотела завоевать его, понравиться ему, оправдать его ожидания, быть лучше, чем он думал, и по-особому интересной. Она хотела, чтобы он питал к ней симпатию… нет, чтобы она была ему дорога. Она хотела этого с тревогой и трепетом.
Ей нравилась доверительная непринужденность, с какой он обходился с официантами, таксистами и им подобными. Казалось, он точно знал, как поступят люди, а они, казалось, точно знали, как поступит он, и все обходилось без нервного напряжения, без «кха-кха». Эти общие атрибуты привычной состоятельности были так мало ей знакомы, что представлялись его особым достоинством; и они создавали впечатление, будто он владеет ситуацией и безмятежно направляет разговор, тогда как на самом деле им владело почти такое же любопытство и душевное волнение, какие испытывала она сама, и он тоже действовал наугад. Глаза, которые встречались с ее глазами, пока она говорила, были внимательными, дружескими, заинтересованными, ласковыми, и они покоряли ее сердце.
За обедом он вначале говорил о музыке. Его воспитание музыки не включало, и теперь он открыл ее для себя. Один друг водит его на концерты, и он обзавелся пианолой, «чтобы сначала проводить домашнюю подготовку». Но воспитание Кристины-Альберты музыки тоже не включало, и она еще не открыла ее для себя. Так что эта тема вскоре иссякла. Он испробовал картины, но опять-таки особого интереса у нее не вызвал. Они помолчали.
Он поглядел на нее и улыбнулся.
— Мне бы хотелось задавать вам всяческие вопросы, Кристина-Альберта, если бы у меня хватало смелости, — сказал он.
Она покраснела — так глупо!
— Спрашивайте о чем хотите, — сказала она.
— Колоссальные вопросы, — сказал он. — Например, в общем, на что вы настроены?
Она сразу поняла, но не была готова ответить и уклонилась.
— Настроена! — повторила она, выигрывая время. — Полагаю, искать моего пропавшего папочку.
— Нет, но вообще? Что вы делаете со своей жизнью? К чему стремитесь?
— Сама не знаю, — сказала она наконец. — Как, полагаю, и многие из моего
Он взвесил ее слова.
— Вполне по-честному, — сказал он. — Я вам отвечу. Возьмите еще маслину. Я рад, что вам нравятся маслины. Я их тоже люблю. Меня уже очень давно никто не призывал к отчету. Так в чем моя игра? Честный вопрос. — Но, видимо, не из легких. — Полагаю, начать следует с моей философии, — сказал он. — Долгая история. Но идею подал я.
Кристина-Альберта возрадовалась тому, как успешно увернулась от допроса. Вместо того чтобы демонстрировать себя, она может наблюдать за ним. И она наблюдала из-за вазы с цветами, так что официанту пришлось дотронуться до ее локтя, когда он подавал ей фазана.
— Так с чего начать? — И он начал. Она слышала о прагматизме? Да. Вероятно, в этой области она была более начитана, чем он. Ну, так он, видимо, своего рода прагматик. Большинство современно мыслящих людей, по его убеждению, прагматики, так, как он это понимает.
Прагматики? Как он это понимает? Он встретил ее взгляд и объяснил. Понимает он это так: мы — никто из нас — не видим реальность ясно; быть может, в лучшем случае кому-то удается приблизиться к реальности. То, что мы воспринимаем — это лишь та часть реальности, которая достигает нас через наши весьма убогие способности к ее интерпретации.
— Отличный фазан, — прервал он себя. — Ради него мы должны заключить три минуты перемирия. Я говорю не слишком бестолково? Боюсь, что…
— Нет, я понимаю, — сказала Кристина-Альберта.
— Быть может, я начал слишком уж издалека.
— Фазан…
— Вернемся к моему кредо, — сказал он вскоре. — Но помните, Кристина-Альберта, потом настанет ваш черед.
— Оно будет не таким четким, как ваше, — сказала она. — И я украду кое-что из вашего. Но продолжайте… рассказывать мне.
— Ну, держитесь, Кристина-Альберта. Чувствую, что я буду одновременно и расплывчатым, и сжатым. И я не уверен, что вы знаете, а чего нет. Если я скажу, что в отношении природы вселенной, ее начала и конца, я агностик, это вам о чем-нибудь говорит?
— Именно то, что думаю я, — сказала Кристина-Альберта.
— Итак… — Он начал заново и запутался в отступлениях. Затем появилось мороженое «Мельба» как отвлечение и возможность для нового начала. Он развернул передней видение мира, как он представляется психологу — которое ей показалось своеобразным, но привлекательным. Он пользовался языком мыслей и понятий. Она привыкла к языку, выражающему все через труд и материальную необходимость. Жизнь, сказал он, это непрерывность, все в жизни взаимосвязано. Он попытался проиллюстрировать это. Сознательная жизнь большинства низший животных была крайне индивидуальной — ящерица, например, была просто самой собой, просто сочетанием своих инстинктов и потребностей; она не получает знаний и традиций и ничего не передает себе подобным. Но высших животных учат, пока они юны; они приобретают знания, и учат других, и общаются между собой. И люди — гораздо больше всех остальных животных. Они создали пиктографию, речь, устные традиции, научные записи. И теперь существует общее сознание расы, огромный и все возрастающий конгломерат знаний и истолкований.
— Люди вроде нас — это просто его срезы. Мы индивидуально приобщаемся к нему, реагируем на него, чуть-чуть изменяем и исчезаем. Мы лишь преходящие фазы этого растущего сознания, которое, насколько нам дано судить, может быть бессмертным. Вам это кажется абракадаброй — или просто чушью?
— Нет, — сказала она. — По-моему, я улавливаю суть. — Она взглянула на его сосредоточенное лицо. Нет, он вовсе не снисходил до ее уровня, а просто старался открыть ей себя, как умел. Он говорил с ней, как с равной. Как с равной!