Отец
Шрифт:
— Как-то он там? — обеспокоенная новостью, промолвила Варвара Константиновна.
— Да ведь он у Артема, у Вики. Вот как он там! — Марина положила на стол открытку. — Ну, команда, марш за мной, — приказала она детям и пошла из комнаты.
— Как, мать, самочувствие? — глядя вслед убежавшим за Мариной внукам и подходя к Варваре Константиновне, спросил Александр Николаевич. — Поглядим мы еще на них? Порадуемся? А Марина-то? — Александр Николаевич хитренько подмигнул. — Так вся и сияет. Думаешь, оттого только, что мы приехали?
— Какой догадливый, — Варвара Константиновна усмехнулась
— С полсотни. — Александр Николаевич достал из кармана смятые бумажки. — Ничего. Пенсии-то за июль у нас еще не получены.
— Действительно наэкономим. — Варвара Константиновна, немного шаркая, пошла в кухню.
«Это хорошо, — подумал Александр Николаевич, прислушиваясь к шуму голосов из кухни. — Так-то приезжать в свой дом хорошо. — За комодом он не увидел Лидочкиных игрушек. — Марина убрала, — догадался он. — Умно сделала. А ехать с внучкой к отцу надо». Александр Николаевич прошелся по комнате, вышел в коридор, надел свою летнюю шляпу и крикнул:
— Пойду прогуляюсь.
За пустырем рабочие дружно ломали первый в ряду барак. Оттуда слышался стук и скрежет отдираемых досок. Ободранный, уже без крыши барак окутывала известковая белая пыль, вокруг него мельтешила любопытная поселковая детвора. На краю пустыря стояла чья-то еще не увезенная мебель. «Вот это правильно: надобность миновала в таком жилье — и сразу с лица земли стереть его», — Александр Николаевич сообразил, что в новом доме на Северном поселке вошла в строй еще одна секция и что в сносимом бараке жила Нинуша Тулякова, которая выступала на родительском собрании. Дом, в котором строил себе квартиру Соколов, вырос до последнего, четвертого, этажа, почти заслонил вид на коллективный сад и заовражный городок.
Вяз густым шатром раскинулся над грубо сколоченными столиком и лавками у крыльца. Александру Николаевичу не захотелось идти по поселку, и он сел за столик в тени вяза.
Из-за угла дома вывалилась ватага мальчишек; они катили огромную автопокрышку, в которую, скорчившись, втиснулся какой-то паренек. Впереди ватаги, ловко наподдавая ногой по покрышке, бежал пятнадцатилетний сын Гудилина; он был в белой трикотажной майке, красиво облегавшей его юношескую фигуру, наливавшуюся первой силой. Покрышка, наскочив на выступавший над асфальтом канализационный колодец, подпрыгнула, закружилась на одном месте на ободе, клонясь все ниже и ниже к земле, и с глухим стуком шлепнулась на асфальт.
— Эх ты! А еще обещался полегче. — Вовка Соколов выбрался из-под прихлопнувшего его резинового колеса, испуганно глядя на свою ободранную коленку и пересиливая боль и слезы; он хотел сказать еще что-то, но промолчал и пошел, прихрамывая, прочь от виновато замолкшей ватаги.
— Сам, дурак, напросился, — бросил ему вслед Гудилин, приглаживая свой русый зачес. Презрев разом Вовку и ватагу, он, поигрывая на ходу загорелыми плечами, направился к столику, где сидел Александр Николаевич. Он сел напротив Александра Николаевича, не только не поздоровавшись с ним, но даже не обратив на него внимания.
— Ты что же это, поумней занятия не нашел? Меньше себя товарища обидел.
Юный Гудилин скользнул по старику взглядом
С дальнего крыльца спустился Егор Федорович Кустов.
— Товарищу Поройкову, — крикнул он, подходя и протягивая руку.
Обойдя стол, он выхватил папироску из зубов Гудилина и, поддев парня под зад своей широкой ладонью, скинул его со скамейки.
— Марш отсюда, табакур сонливый, — он отшвырнул папиросу и, уже не обращая внимания на вставшего за вязом с обиженно-угрожающим видом Гудилина, широко улыбнулся Александру Николаевичу. — От души, дядя Саша, с приездом!
— Нехорошо, Егор, не по-современному ты с парнем поступил, — смеясь глазами, сказал Александр Николаевич.
— По-старомодному на них вернее действует… Ишь, какой гордый и самостоятельный красавец удаляется… Как знал я, дядя Саша, что ты уже дома. В отпуске я, вот и шастаю по поселку. Как здоровье? Что повидал?
— Вдруг не расскажешь… Видал много, да как бы объяснить… С внешней стороны, когда на другие города любуешься, так вроде они отличные от нашего, даже завидно отличные. А вот гляжу я сейчас, как барак ломают, и думаю, что всюду идет дальнейшее устройство жизни.
— Устройство-то идет. Вот и берет зло, когда такие-то вот лоботрясы на готовенькое придут. — Кустов поискал глазами юного Гудилина, но того уже не было. — На производстве папаше мозги приходится вентилировать, а тут сынку правила приличия преподавать. Видал, лбина какой вырос. Еще года три — и в общественную жизнь своим трудом должен войти. Как он тогда будет выглядеть? Учение-то совсем забросил. Педсовет в школе сколько времени ему на внушение тратит, а парню — что об стенку горох.
— А почему?
— А вот почему. По отцовской дороге идти думает: дескать, отец с четырехклассной академией к станку встал и в люди вышел, и не хуже всех, так что же пыхтеть над глаголами да алгеброй? Тем более папаша вполне может для начала поставить на приличное место, а уж там как-нибудь и сам покачусь. Как таких воспитывать? Как в кино? Попал человек в жизненный переплет. Жареный петух, как говорится, клюнул, а тут ласковые, участливые люди подвернулись, ну, и просветился человек, перековался. А какое кино покажешь с такого вот безмятежного лоботряса? Зевота одна будет. Таким бы хребты тяжелой работой ломать, в порядке государственной дисциплины.
Егор Федорович замолчал, будто расстроившись от собственных слов.
С крыльца послышался голос Танечки: — Вон он, дедушка. Никуда он не ушел.
Внучата подбежали к Александру Николаевичу. Все держали в руках ломти хлеба, напитанные вишневым сиропом. Алешка выбивал ладонями на ведре, надетом на локоть, «старого барабанщика».
— Дедушка, пойдем с нами, — Лида облизнула пальцы, — китайку будем обирать. Вечером бабушка нового варенья наварит.
— Идите уж своей компанией. Поглядите по-хозяйски и мне потом доложите.