Отец
Шрифт:
Но яростный шквал быстро пролетел и затих где-то над яром. Снова стало безмятежно покойно и паляще солнечно.
— Эй, Леонид Петрович! — крикнул Альфред Степанович, оттолкнув корму моторки от берега. — Сом-то ваш кверху брюхом всплыл.
— Не беда, — вяло протянул Бутурлин, протирая запорошенные вихрем глаза. — А не выкупаться ли напоследок?
— Отчего ж, — согласился учитель. — Время еще есть. — Он вскарабкался на корму «Лебедушки» и, оттолкнувшись своими мускулистыми ногами, нырнул.
VIII
На исходе седьмого часа вечера «Лебедушка» отошла от берега.
Чувство
— Хорошо недельку прожили! — стараясь перекричать стук мотора, воскликнул Альфред Степанович. Он сказал что-то еще, но его не расслышали. И тогда, словно из вежливости, мотор заглох.
Чуть ли не два часа возился с ним Альфред Степанович, пока отладил зажигание и карбюратор.
Когда стали, наконец, приближаться к Собачьей Дыре, снова зашквалило, и уже всерьез: порывы ветра, усиливаясь, следовали один за другим. Из-за кручи яра, как клочья паровозного дыма, вылетали рваные облака и стремительно проносились над протокой. Над этими облаками вставала иссиня-черная туча. За четверть часа она закрыла все небо. Стало темно, Альфред Степанович с тревогой посматривал кругом. Но все же крикнул:
— Только вперед!
Полыхнула первая молния, и тут же ударил резкий и могучий раскат грома. Темнота сгустилась еще больше, и в этой густеющей тьме все чаще и чаще начали сверкать молнии. Хлынул такой ливень, что стало темно, как ночью. Альфред Степанович подвел было «Лебедушку» под защиту яра, но, ослепленный вспышкой молнии, чуть не врезался в челенья неизвестно откуда взявшегося в протоке плота.
Еле успев развернуть моторку, он зло прокричал срывающимся голосом:
— Докупались… Гляди в оба!.. На берег выбрасываюсь. — Он направил лодку на желтый огонь, отбрасывающий на черную воду волнистую золотую дорожку, ясно видимую даже в дожде. На берегу горел костер. Альфред Степанович заглушил мотор, и «Лебедушка», ширкнув носом по песку, замерла.
Костер пылал на уступе яра, но, чтобы добраться до него, пришлось карабкаться по раскисшему глинистому обрыву. Бутурлин поскользнулся, упал, испачкавшись в глине, и добрался до костра в таком виде, что на него было жалко смотреть.
— Хорошо, что дождь, — зло сказал он, раздеваясь донага. — Смоет.
Две большущие коряги были положены одна на другую, между ними весело горели дрова; верхняя коряга укрывала пламя от дождя. В нескольких шагах от костра стояла небольшая палатка. Маленькое становище ютилось на площадке, образованной выступом яра. Людей у костра не было.
— Эй, хозяева, разрешите у вашего очага грозу переждать? — крикнул Альфред Степанович.
— Пожалуйста, — ответил из палатки девичий голос.
Сверкнула молния, и тут же прогремел гром.
— Да не дрожи ты… — послышался мужской голос из палатки, но шум хлынувшего с новой силой дождя заглушил его.
— Глядите… Туда только дурной головой соваться, — сказал Альфред Степанович, указывая рукой в сторону коренной Волги. При свете молнии можно было видеть, как вся Волга кипела голубовато-белесыми волнами. — Эффектный финал для нашей прогулки. — Альфред Степанович сорвал с плеч свой ватник и, накрыв им голову, сел
Леонид Петрович примостился рядышком с ним и тоже накрылся полой ватника.
— А я думаю, что именно такого великолепного финала нам и недоставало. Жаль, я плохо вижу. А гроза величественная должна быть, — сказал он и вдруг хлопнул себя по лбу ладонью. — А пенсне-то я не в моторку положил! Именно боялся, что там завалится куда. На большую приметную кочку положил.
— Не беда, — проговорил Альфред Степанович. — Гроза поутихнет. Толя сбегает, поищет. Тут недалеко, бережком километров пять, не больше.
Дождь лил непрерывно, то ослабевая, то вновь набирая силу, достаточную, чтобы залить всю твердь земную. Но костер горел непобедимо; мокрые длинные жерди, которые надо было подсовывать между плахами, быстро разгорались, и пламя, раздуваемое ветром, становилось слепяще белым и гудело, как в кузнечном горне. Спутники Анатолия страдали в мучительной дремоте: они хотели спать и жестоко зябли. Стараясь согреться, они вертелись на бревне, садясь к костру то лицом, то спинами. Особенно мучился учитель. Он, наверное, все же засыпал временами и тогда падал с бревна, потом вскрикивал и ругался. Тольян же решил с честью выдержать и это испытание. Он стоически бодрствовал, отыскивая при свете молнии дрова и занимаясь костром.
А гроза понемногу меняла свой характер. Ветер начал слабеть с каждой минутой и, наконец, совсем утих. Дождь стал теплый, и тяжелые его капли падали совсем отвесно. По временам утихал и дождь. Но гроза не утихала. Она стала обложной. Молнии слепили даже закрытые глаза. Полыхало все бездонное черное небо. Даже выше туч вспыхивали желтые зарницы. Иногда молнии низвергались на землю, как по очереди, одна за другой, начиная от одного края горизонта и до другого, и тогда Анатолию казалось, что над Волгой, над всей землей кружится исполинская огненная карусель, а он и его товарищи находятся в ее центре. От кружения этой карусели все на земле: и горы правого берега, и лес на Заповедном острове, и дальние мысы, выступавшие в Волгу, — то будто рушилось и исчезало, то вдруг становилось близким, словно передвигалось ближе к протоке. Гроза бушевала и над самой головой. Тольяну делалось страшно, когда за ослепительной вспышкой раскатывался фантастической мощи гром. Казалось, душное небо не то разламывается, не то становится дыбом и медленно рушится на землю. Молнии ударяли в яр, наверно, не дальше сотни шагов от становища. И невольно парню вспоминались страшные описания грозных явлений природы Камилла Фламариона.
Вскоре и гроза стала утихать, она как бы разошлась в разные стороны. Сначала чуть вызвездило над головой, и дождь хотя и припускал, но совсем ненадолго. Анатолий развешивал мокрую одежду на колышках перед костром и прислушивался, когда надвигающийся дождь зашумит, посыпавшись в протоку. Тогда он убирал все в маленькую пещерку в глинистом обрыве.
Потом сверху прошел теплоход, добро светя спокойными электрическими огнями. Он проплыл туда, где убегающие тучи отражали далекое блеклое зарево, — наверное, огни города. Потом небо стало как бы размываться, тучи свернулись в длинные густо-лиловые жгуты и свалились к горизонту. И, наконец, наступил рассвет. Воздух, напитанный запахом озона, глины и леса, освежел.