Отец
Шрифт:
— Я же вам говорила: Леонид Петрович Бутурлин видит причину отставания в недостатках государственного руководства промышленностью.
— Я согласен с ним… И вот это нас злит, и этого мы терпеть не можем. — Отнякин вытащил из кармана горсть шариков, которые выковырял вчера из земли.
— Но ведь это же повседневное осложнение.
— Нет, не повседневное. Уже хотя бы потому, что грязь в цехах накапливалась годами. Я имею в виду и грязь, засосавшую и некоторых людей, как… Гудилин… Да мало ли еще с чем уже никак не можете смириться не только вы, а многие и многие люди
— Об этом довольно часто писала газета.
— И только! Знаете, Женечка, это пока черновой наш разговор. Я хочу, чтобы мы с вами думали об одном. Мне кажется, что общественная мысль на заводе недейственна.
— Бутурлин говорит: на заводе нет действенной производственной политики, — возразила Женя.
— Чувствую, что тут большой смысл есть. Пожалуй, тот смысл, что политическая и организаторская работа на заводе не соответствует ни производственным задачам завода, ни его возможностям. Это конфликт не антагонистический, но тяжелый.
— Тихон Тихонович, я беспартийная.
— Ах, какой конфуз: я, оказывается, демагог! Критикую политическую работу перед лицом беспартийной массы… Ну, вы хоть в профсоюзе-то состоите? Слава богу. Скажите, кто такая Поройкова? — Отнякин вынул из стола папку с материалами.
— Технолог цеха железнодорожных подшипников. Беспартийная.
— Женщина-то ставит серьезнейшую задачу: говорит о коммунистическом воспитании рабочих в труде. — Отнякин ткнул длинным пальцем в папку.
— Бутурлин не хотел публиковать эту статью из дипломатических соображений: говорит, дирекция завода не пойдет на введение метода доверия контроля продукции самим рабочим, надо, говорит, не одной статьей действовать. Потом Вика… то есть Поройкова, нового ничего не открывает: метод доверия уже введен в некоторых цехах на куйбышевском и саратовском заводах, а наш завод особый, хотя бы потому, что у нас кладовые-склады готовой продукции не приспособлены для этого…
— Знаете ли, и тут Бутурлин прав. Рывком не возьмешь, но думать о статье Поройковой нам надо. — Отнякин порылся в папке. — А кто такой Александр Николаевич Поройков?
— Свекор Вики Поройковой, пенсионер, старый рабочий и коммунист.
— Так и вижу этого старика. С душой о детворе пишет. Готовьте статью к печати, только не сильно сокращайте и сберегите этот тон доброго стариковского недовольства. Я люблю недовольных людей. Таких, как ваша Вика Поройкова… — Отнякин надул губы, выпятил грудь, подбоченился и лениво повел сощуренными глазами. — Такая она?
— Точь-в-точь! — рассмеялась Женя.
— Недовольные — они всегда настоящие бойцы. По-хорошему недовольных людей должно быть порядком в цехе у Гудилина?
— Я же вам говорила о Моте Корчагиной.
— Да-да. Эта женщина, обутая в газеты… Нам нужно взять под обстрел Гудилина.
— Опять Гудилин, — протянула Женя. — И так им вся газета полна.
— Видел. Гудилин из тех людей, которые отнимают у нас возможность выигрывать время в соревновании с капиталистическим миром. Об этом думаешь, когда читаешь газетные заметки о нем. Это именно надо сказать гласно на весь завод. А мы щиплем петушка по перышку.
— Опять возврат к повседневным
— Да, и все-таки за этим гораздо большее: опять же слабость политической и организаторской работы.
— Слушайте, черногривый лев! Уж не кажется ли вам, что вы пришли на завод, чтобы установить Советскую власть?
— Ох, какая вы заноза, — весело рассмеялся Отнякин. — Нет, конечно. Советская власть есть на заводе, она крепка и будет крепка и без моей помощи. А вообще, Женечка, без того, чтобы не помогать Советской власти, жить невозможно. — Отнякин взглянул на электрические часы над дверью. — Ого! Мне пора в партком.
III
Александр Николаевич и Варвара Константиновна утвердились в том, что дочери Дмитрия Лидочке расти в их доме.
Внучку записали в школу. Немногословно, и по понятным причинам, утаив правду, объяснили учительнице, почему девочка в конце учебного года переехала в другой город, попросили присмотреть, чтобы новенькую не обижали мальчишки. Первые дни Александр Николаевич сопровождал внучку до школы и встречал после уроков, но Лида быстро перезнакомилась с новыми товарищами и стала ходить в школу сама.
Вскоре учительница, встретив Варвару Константиновну, похвалила ее внучку, как прилежную и способную, а еще через некоторое время Лидочка сказала, что она будет и в новой школе отличницей. Так все хорошо устроилось с прерванным было учением.
Лида даже в первое после приезда время не скучала. Может быть, от новизны и оттого, что в большой дружной семье она почувствовала себя вольготней: как никак, а музыка и французский ей изрядно наскучили. В компании же Танечки и Алешки ей было по-настоящему весело.
Лида была разговорчива, ласкова, ела хорошо, не привередничала (чего очень опасалась бабушка), вовремя делала уроки и гуляла на улице со своими новыми знакомыми ребятишками из дома.
Особенно она любила ходить с бабушкой и Мариной в поройковский сад; увидев его впервые в буйном цветении, девочка сделала его своим царством, которое всюду находят впечатлительные и наделенные воображением дети. У нее был в саду свой детский, но настоящий, сделанный дедом инструмент, своя клумбочка, в которой она посеяла цветы; она сама посадила «поющее и звенящее» деревцо и верила, что оно вырастет и тогда в саду повторится волшебная сказка.
Словом, пока все было очень хорошо. Но старики знали, что это только пока.
Вскоре отец выслал дочери ее любимые игрушки. И лучше бы он этого не делал. Посылку распаковали, когда Алешка был еще в школе, а Танечка в детском саду. Обрадованная Лидочка перенесла игрушки в большую комнату. В уголке за комодом она расставила мебель, посуду, нарядила куклу, а дальше играть одна, как бывало, дома, не стала. Игрушки, купленные для Лиды мамой, были теперь с ней, а мамы не было. Девочка не могла позвать свою родную маму, показать ей, как она устроила дом кукле и как ее одела и причесала, она не могла приласкаться к своей маме. Лиде стало тоскливо, она вдруг почувствовала себя одинокой и в чем-то обманутой.