Отец

Круглов Александр Георгиевич

— Рецепт… Не смеши просвещенных, — осек помора Игорь Герасимович. — Педант он, вот он кто. Знаем мы их, шагу без системы не ступят. Все у них так. Все чтобы по логике им, по науке.

— У кого это у них? Кому это им? — уловив в словах, в голосе Голоколосского тайный намек, выступил из угла, из полутьмы ближе к костру Ваня Изюмов. Наклонился к куче изломанной мебели.

Барабанер настороженно вскинул кудрявую темную голову, уставил загустевшие сразу глаза в ухмыляющуюся рожу наводчика второго расчета.

Инженер пригладил усы, хитро прищурился.

— У кого… Да у педантов, у теоретиков этих там всяких, — помедлив, уклончиво ответил он. — Ох уж эти рецепты, системы, теории мне! Только застят глаза, засоряют мозги!

— При

чем тут теории? — выпрямился Ваня со старым стулом в руках. Размахнулся им, хватил со всей силой о стену. Раздирая сиденье на части, стал бросать их в костер. — И потом… Так уж и застят? Напротив, все считают, что освещают. Теории теориям рознь. Научные…

— Гм, считают… Научные, — хмыкнул Голоколосский, тронул с усмешкой мизинцем усы. — О людях, их жизни, что ли? Э-эх! — вздохнул он презрительно. — Мальчик. Подрастешь, с губ сотрешь молоко, в настоящей жизни повертишься. Пооботрешься среди разных людей. Вот тогда и поймешь. Слишком мы человеки, наши жизни необъятны, подвижны и противоречивы, чтобы их, не греша против истины, удалось полностью охватить, включить в какие бы то ни было системы и теории, точнехонько предусмотреть и отладить. От них, этих идеалов и схем, столько же пользы, сколько и зла. Засоренье мозгов. Мертвечиной от них нередко несет за версту — от этих теорий и схем. Слепо поверишь… Уверуешь в них, того и гляди, споткнешься о череп, о кости.

Матушкин лежал на перине. Хотя и дремал, все же слушал вполуха, о чем говорили солдаты. Вдруг уловил главную мысль Голоколосского. И удивился: «Недаром инженер. Ишь, какого закрутил. — Перевернулся с бока на спину, задумался, уставившись взглядом в изуродованный взрывами свод. — Так, по-твоему, что, — восстал невольно Евтихий Маркович против неправедных слов наводчика, — ерунда это все, по-твоему: план, расчеты? — на свой лад, несколько узко понял инженера охотник. — И мой, значит, план, весь этот рубеж наш, что, тоже, значит, по-твоему, ерунда? — Матушкин сейчас воспринимал все только сквозь призму предстоящего боя и ни о чем другом думать не мог. Беспокойно заерзал на непривычно мягком и теплом ложе. — Нет, брат, — в какой уже раз, все снова прикинув в уме, успокаивал он себя, — с кем, с кем, а уж с немцем… Тут, брат, как? Тут, брат… У них, гадов, свой точный план, а я им свой. Тоже… Да еще, может быть, и получше, более точный. Я-то ведь знаю: нет им иной дорожки, только к броду, на мост. Вот и учел, вот и выстроил свой план. Какое же тут засоренье мозгов? Никакого тут засоренья нет и зла никакого. Напротив, добро одно. Ты это брось…» — мысленно пригрозил он Голоколосскому. Скинув с себя этим спором одолевавшую» его дрему, Матушкин теперь стал ловить слова инженера в полное ухо.

Голоколосский хотел, чтобы Барабанер какао и все остальное сразу вывалил в таз. Вкус, считал он, от этого не изменится, а шоколад будет готов намного быстрее.

— Эх, размаха нет у тебя, не хватает размаха. Так чтоб, знаешь… По-нашему чтоб!.. А ну-ка вали сразу все, — потребовал от Семки Голоколосский. — Слышишь, вали! Давай, давай! Дай-ка я сам!

Голоколосский, длинный, как жердь, протянул мимо него руку, схватил красивую, с золотистой этикеткой пачку.

Семен его оттолкнул.

— Ах, ты!.. — замахнулся инженер.

— Но, но! Еще чего мне! — гаркнул Матушкин. — А ну кончай! Ты что? Заработать у меня захотел?

Голоколосский застыл. Оглянулся с опаской на лейтенанта. Остальные плотней обступили его и Семена.

Вот так же, как солдаты сейчас вокруг него, бывало, стояли возле бабушки Раи Семен со своими сестренками. У сестренок жадно горели глаза. Отвлекая, шамкая ртом, бабушка им объясняла: вот, мол, глядите, масло в кастрюлю кладу, ставлю на примус, вот жир закипел, сыплю в него какао, лью мед, бросаю корицу, ваниль. Все мешаю теперь. В корявых руках бабушки Раи трудно ходила тяжелая деревянная ложка.

Корицей, ванилью даже немецкий транспортный «юнкере» не оказался богат.

Ни медом, ни сливочным маслом. Только какао нашли, рафинад, маргарин. А все остальное Семен делал, как бабушка Рая. Голоколосский же лез не в свое дело, только мешал да еще на что-то там намекал. Прямо, конечно, он не смел ему сказать, да и вряд ли хотел оскорбить. А если бы и хотел, кто бы ему позволил это? Но Семену все равно было обидно: или не всем одинаково достается от этой проклятой войны? Из его семьи, наверное, уже никого нет. Ни отца, ни матери уже у него нет, ни сестренок. Нет уже и бабушки Раи. А он, может быть, для того и уцелел, чтобы отомстить душегубцам за них. И что, не так разве воюет, как все? Разве трусливей других? Конечно, бывает и ему страшно, как и всем, но не прячется же, наоборот, старается быть храбрее других. Лишь бы чего не подумали, не сказали чего о нем. Чувство такое, будто с него двойной спрос, должен быть лучше, отважнее всех. Вот и сейчас старается, варит… Все будут есть, тот же Голоколосский. А вот все равно… За что? Почему? «Ладно, — гордо склонился над тазом Семен, — увидит еще долгоногий усатик этот. Увидят! Буду… Должен быть смелее, умнее, умелее всех».

Наконец Семен стал сыпать в таз порошок. Все оживились.

— Сол, пэрц не пазабиль? — не удержался, сострил даже строгий, скупой на слова Нургалиев. — Э-э, лучше барана на таза. Баран… Бэшбармак. Ай-ай, как карош!

Маргарин в тазу от какао начал темнеть коричневым стал.

— Глянь, ребята, говно! — пораженно вскрикнул Пацан. Оживился. Словно и не было ничего — у воронок у этих, у «пауков», не он кидался с машины в сугроб. Тотчас ложку извлек из-за кирзового голенища, нырнул ею в таз. — Да-а! — восхитился Пацан, осторожно лизнув с пылу с жару жидкое варево. — В жизни такого еще не едал. Ай да Семен! Ну и даешь!

Семен, довольный, отбиваясь от ложек, потащил таз на мороз.

Пока ели кашу, он раза два выбегал из часовни, смотрел, застыл шоколад или нет. Наконец внес, поставил таз на солому в самой гуще солдатских ног.

Навалились на паривший еще, источавший дурманный дух коричневый блин, аж треск за ушами пошел. Колотили довольно в Семкину спину. Опьяненные отдыхом, насыщением и теплом, солдаты на время забыли про кровь и смерть. Посыпались подначки и шутки, вспоминали — весело, всуе, по-русски — и бога, и душу, и даже мать. Взводный не стал затыкать солдатам рты: пускай отведут души. И сам тоже немного расслабился: жевал шоколад, сладко жмурился. Но не пьянел, как солдаты, старался есть спокойно и чинно, с достоинством, ни на миг не забывая, что уже скоро загрохочет здесь, у их случайного фронтового приюта бой с немецкими танками и начнет поливать их свинцовая смерть.

В сторонке, за клиросом, снова затихнув, хлюпая носом, уплетал свою порцию шоколада из котелка Ваня Изюмов. Неяркий свет автомобильной переноски сюда не доставал. В пляшущем свете костра лицо Вани то освещалось, то расплывалось бледным пятном. С минуту Матушкин не сводил с него глаз. «Неужто еще казнится, не простил еще ни меня, ни себя? — Евтихий Маркович заерзал на перине. Еще раз-другой беспокойно, сочувственно зыркнул на Ваню. — Все, хватит. Так дальше нельзя», — вдруг проникся он к нему состраданием и, чтобы дать ему выход, спросил неожиданно для себя самого:

— Ну как? Шоколад-то? Ишь, так и метут, так и метут, — кивнул он на солдат.

Ваня, не ждавший вопроса, растерялся, перестал жевать.

— Ну, прямо экстра! — покрутил ложкой в своем котелке лейтенант. — Что тебе «Красный Октябрь». Только что не плитками, не в серебряной обертке. А так… Барабанер! Боец Барабанер! — довольно пророкотал он со своей высоты. — За выдумку, за смекалку… За праздник бойцам объявляю вам благодарность!

Барабанера похвала эта — от самого лейтенанта, считай, что официально, по службе — застала врасплох, и он растерялся, обернулся к нему, весь пылающий от костра, от удовольствия, от всеобщего признания, и от смущения опустил голову.