Отечественная война 1812 года. Экранизация памяти. Материалы международной научной конференции 24–26 мая 2012 г.
Шрифт:
На другие, менее негативные стороны, указывает Томас Эльзассер, который в 70-е годы ввел понятие мелодрамы как обозначение жанра, что весьма охотно было подхвачено киноведением. В своем исследовании семейной мелодрамы [131] он подчеркивал не реакционную, а преобразующую ее силу, видя в этом жанре платформу для обсуждения социальных проблем. Отстаивая мелодраму, Эльзассер утверждал, что она, наряду с другими популярными жанрами, берет на себя функцию общественной защиты, формулирует систему ценностей данного общества, определяет границы допустимого и помогает прийти к общественному консенсусу в новых условиях.
131
Thomas Elsaesser, “Tales of Sound and Fury: Observations on the Family Melodrama”, In: Monogram, Nr. 4, August 1972, 2-15.
В последних исследованиях отмечается, что мелодраматический подход (модус) давно перерос первоначальные рамки жанра [132] . Телевидение, с его недостижимой прежде широтой воздействия на аудиторию, – можно вспомнить такие успешные проекты, как «Династия» или «Даллас», – подготовило почву для
132
См. Иен Энг, Watching Dallas: Soap Opera and the Melodramatic Imagination, London: Routledge 1985; Jostein Gripsrud, The Dynasty Years: Hollywood Television and Critical Media Studies, London: Routledge 1995.
«И, как следствие, в 1990-е года матрица мелодрамы, с ее сфокусированностью на историях из жизни, на жертвенности и трагической иронии судьбы, стала для телевидения настолько номинативной, что сообщения о природных катастрофах или человеческих несчастьях, таких как землетрясения, наводнения, голод, гражданская война или геноцид, приобрели типичные черты мелодрамы. Дети и женщины представлены в них как жертвы, показаны страдающими и беспомощными. Мелодрама для медиа превратилась в способ, с помощью которого «сеют» сильные чувства, вызванные будничными сценами человеческих бед, с тем, чтобы потом «пожать плоды». (…) Мелодрама стала доминирующим модусом медийной аутентичности, что является парадоксом, если учесть ее изначальную противоположность реализму» [133] .
133
Thomas Elsaesser, „Melodrama: Genre, Gefuhl oder Weltanschauung?", In Das Gefuhl der GefUhle: Zum Kinomelodram, ed. Margrit Frolich et al. (Marburg: Schiiren, 2008), 27.
В своей экранизации Дорнхельм неуклонно движется в сторону мелодрамы, постепенно нагнетая общий накал чувств и повышая моральную ценность беспомощности. Наиболее явно это отражено в женских образах – Наташи, княжны Марьи и Сони, – их выразительные лица при любом удобном случае режиссер показывает крупным планом. Эти примеры доказывают, что хотя мелодрама как жанр и направлена на изображение внутренней жизни персонажей, это осуществляется не психологическими средствами, а с помощью действий, движений, жестов, декораций и монтажа [134] .
134
Cm. John Mercer and Martin Shingler, Melodrama: Genre, Style Sensibility, London: Wallflower Press, 2004.
Наряду с беспомощностью героинь подчеркиваются жертвенность и страдания в условиях войны членов всей семьи Ростовых. Да и сама Россия представлена как жертва наполеоновской жажды власти. В романе же акцент поставлен иначе: там больше речь идет о страшной опасности, которую можно предотвратить лишь общим напряжением сил, при этом главной ценностью Толстой считает сплоченность и единение народа, невзирая на сословные различия.
Еще один способ перевести повествование в жанр мелодрамы – обострить типичные для него отношения внутри любовного треугольника. Такой треугольник, включающий героиню, негодяя и героя, разумеется, есть и в романе, но у Толстого он не образует главную ось действия, а лишь служит мотивом для сюжетного поворота. В соответствии с законами жанра в кинематографической версии усиливается роль отрицательных персонажей, Курагиных, подлость которых вряд ли можно переоценить. Повадки Элен и Анатоля, их обмен взглядами, их близость поразительно напоминают поведение парочки интриганов из экранизации романа Шодерло де Лакло «Опасные связи» (1988, реж. Стивен Фрирз). Ведь не в последнюю очередь именно благодаря Элен Анатолю удается соблазнить неопытную Наташу. Сексуальная притягательность Элен для мужчин в версии Дорнхельма по сравнению с другими экранизациями «Войны и мира» подчеркнута гораздо сильнее. Первое появление Элен в соблазнительном вечернем платье ярко-рубинового цвета и то, что на новогоднем балу сам царь удостаивает ее первого танца [135] , лишь усиливает впечатление, что перед нами «фам-фаталь» («роковая женщина»), заслуживающая в соответствии с логикой мелодрамы справедливого наказания. И оно неотвратимо наступает в эпизоде, когда камера скользит по ее обнаженной спине, задерживаясь на темных пятнах, вызванных дурной болезнью, которой она заразилась во время связи с адъютантом Наполеона.
135
Возможно, это отсутствующий в романе намек на любовный треугольник А.С. Пушкина, его жены и царя.
В каждом случае исключительно важно выбрать форму экранизации, поскольку именно это решение определяет основные сюжетные положения и обеспечивает перевод произведения в другой жанр. У Дорнхельма, снимавшего 360-минутную картину, была сравнительно удобная исходная позиция, так как многосерийная экранизация (или даже сериал) на телевидении связаны с меньшими потерями, чем двухчасовой кинофильм. Для последнего устанавливается не только временной предел в 100 минут, но и деление на три части, каждая из которых заканчивается кульминацией, что структурно скорее соответствует повести, чем роману. А в мини-сериале можно дать несколько кульминаций, лучше обосновать многолинейное действие, расширить диалоги, – в нем есть потенциал для создания полноценной аудиовизуальной интерпретации многопланового 1500-страничного романа [136] .
136
По продолжительности экранизация Дорнхельма (360 мин) занимает среднее положение по сравнению с голливудским фильмом Кинга Видора (208 мин, 1956) и фильмом Сергея Бондарчука (427 мин, 1968). Недостижимым рекордом остается экранизация Би-Би-Си Джона Дэвиса (794 мин, 1972).
Для
Еще один прием, использованный Дорнхельмом, – сокращение сцен с мировоззренческими рассуждениями: так, Пьер и князь Андрей имеют возможность высказать свое отношение к родине, долгу, браку всего в трех небольших эпизодах. Опущены подробности биографий действующих лиц, уменьшено число званых вечеров. К началу действия Наташа уже девушка, которая готовится к балу в честь своего дня ангела. Этот бал, в отличие от романа, отмечается не как семейное торжество, а как важное светское событие, которое к тому же берет на себя функцию вступительного эпизода романа, действие которого происходит в салоне Анны Павловны Шерер. На этот бал приглашен и князь Андрей со своей молодой женой, на этом же балу они с Наташей обмениваются долгими многозначительными взглядами, а позже им даже удается немного поговорить. Таким образом, на 13-й минуте экранного времени Наташа понимает, что она встретила мужчину своей жизни. В решении образа Пьера акценты также явно смещены в сторону мелодрамы: в экранизации ни словом не упоминается его увлечение масонством, а это означает, что важная сторона его мировоззрения остается за кадром. И напротив, пирушки и прежде всего сцена пари и балансирование на окне 3-го этажа разыграны очень подробно. Следует отметить, что режиссер опускает и развитие его отношения к Наташе, их чувства с самого начала показаны, как дружески-любовные, покровительственные и лишенные сексуальности.
137
См. Брайен МакФарлейн, “Reading film and literature”, In The Cambridge Companion to Literature on Screen, edited by Deborah Cartmell and Imelda Whele-han, 24. Cambridge: Cambridge University Press, 2007.
Вполне в духе мелодраматического нагнетания напряженности в экранизации «Войны и мира» существенно переоценена сфера частной жизни. Противоречия между личным и общественным, между частными судьбами и большой историей, играющие в романе решающую роль, в экранизации сильно сглажены. А дальше создателям фильма пришлось сократить рассуждения о судьбах государств и ограничиться лишь отрывками военных действий. Подобная стратегия превращает и фигуру Наполеона со всеми его противоречиями в жертву, и зрителю трудно, почти невозможно, соединить его привлекательность, с одной стороны, и крах под Москвой – с другой. Столь же маргинальной фигурой остается и Александр I, который включен в фильм практически за приятную наружность. Встреча императоров в Тильзите показана во всем блеске, но, увы, эта сцена проливает мало света на истинный смысл события. И когда Николай Ростов в фильме не раз подчеркивает свой патриотизм, отсутствие большого контекста приводит к тому, что это так и остается пустой формулой. Означенная стратегия коснулось и образа князя Андрея. С одной стороны, как личность, он представлен убедительно: он порядочен, служба для него – главное, он предъявляет высокие, порой даже слишком высокие требования к себе и окружающим. Однако, с другой стороны, не совсем понятно, почему, так мечтая о карьере и о славе, он бросает службу в Генеральном штабе и возвращается в полк. У Толстого это ключевая сцена для понимания характера князя Андрея, ведь лишь в полку может проявиться сила народная, которой в штабе можно только управлять.
Зрители мелодрамы ждут сильных чувств, и эта психологическая реальность, это «зрительское чувство» лежит в основе любого мелодраматического действия, или, как пишет Германн Каппельхофф, «Цель такого рода действия – не сообщение или презентация, но возбуждение чувств; оно направлено на инсценирование самоценных переживаний в темном пространстве зрительного зала» [138] . Предпосылками к возникновению такого рода переживаний являются не только упрощение, ясность и однозначность, но также акцентирование и продление во времени эпизодов, обладающих сильным эмоциональным воздействием. В «Войне и мире» к ним, без сомнения, можно отнести сцену новогоднего бала, в которой только один танец Наташи и князя Андрея со сменой верхних, нижних, боковых ракурсов, с нарастающим темпом музыкального сопровождения, продолжается почти две минуты. К тому же бал, с его пышными нарядами и дорогими интерьерами, предполагает дополнительную зрелищность, оправдывающую, исходя из логики жанра, продолжительность сцены. Такую же нагрузку несет и эпизод смерти старого графа Безухова с церковным пением и священниками в шитых золотом одеждах. С их яркостью контрастирует маскообразное лицо похожего на зомби умирающего, который, как в фильме ужасов, собрав последние силы, хватает костлявой рукой свое завещание, чтобы его не украли.
138
Hermann Kappelhoff, „Tranenseligkeit: Das sentimentale Geniehen und das melodramatische Kino“, In Das Gefiihl der Gefiihle: Zum Kinomelodram, ed. Margrit Frolich et al. (Marburg: Schiiren, 2008), 51 f.
Анализируя воздействия жанра на зрителя, Томас Кебнер задается вопросом, какие стечения обстоятельств неизбежно вызывают сострадание и жалость, и формулирует три параметра [139] . В качестве первого параметра он называет оппозицию «разновременность-одновременность». Под разновременностью подразумевается печаль несбыточного, осознание nevermore, то есть грусти от того, что прошло и чего нельзя изменить, невозможно вернуть или исправить. Так, в экранизацию «Войны и мира» включена встреча Наташи и тяжело раненного князя Андрея, когда оба они слишком поздно понимают, как много значили друг для друга. Приближающаяся смерть дает зрителю возможность «вживую» пережить вместе с героями nevermore. Вместе с тем в таких сценах заложен потенциал одновременности, «спасения в последнюю минуту», когда «еще не поздно», еще можно простить друг друга. Это «еще не поздно» подчеркивается и в сцене между князем Андреем и Анатолем Курагиным, когда оба, тяжело раненные, протягивают друг другу руки на крупном плане. Успевает защитить от гнева крестьян Марью Болконскую и Николай Ростов, их сердечный обмен взглядами предвосхищает счастливое завершение их отношений.
139
Thomas Koebner, „Begreifen, was einen ergreift: Lernprozesse von Zuschau-ern“, In Das Gefiihl der Gefiihle: Zum Kinomelodram, ed. Margrit Frolich et al. (Marburg: Schiiren, 2008), 59 f.