Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том II
Шрифт:
Палата депутатов состоит: 1) из членов Государственного Совета и представителей высшей администрации, назначаемых государем в определенном количестве, 2) депутатов от дворянства по одному на уезд, 3) депутатов от имперских городов и местечек по одному от каждой их части, 4) представителей, университетов и академий, пользующихся университетскими правами, 5) депутатов от духовенства по одному на епархию, 6) от банковской корпорации, северо-американской компании и проч. Палата сенаторов заменяет наследственную аристократию, столь необходимую, по мнению Балугьянского, в наследственной монархии. Вероятно, он надеялся найти поддержку для осуществления своего проекта в аристократических кругах. Сенаторы назначаются императором пожизненно по его усмотрению; единственным исключением из правила о назначении сенаторов государем являются члены судебного Сената, «половина (?) которых по печатному проекту (Сперанского) избирается дворянством» [122] . Балугьянский заявляет, что не желал бы вовсе допустить избираемых сенаторов. Сенаторы судебные, по его мнению, должны иметь (в законодательном Сенате) не решающий, а только совещательный голос. Депутаты избираются в палату представителей на основании дворянской грамоты, городового положения и прочего [123] . Чтобы быть выбранным дворянством, городами, университетами, нужно быть владельцем недвижимой или движимой собственности, приносящей доход определенной величины, размер которой не указан. Только депутаты духовенства могут получать жалованье, назначенное их избирателями;
122
Дворянство избирало, по проекту Сперанского, не сенаторов, а только кандидатов, из которых государем назначается часть сенаторов судебного Сената, но в проекте не сказано, чтобы это была именно половина.
123
При этом автор отсылает к правилам о выборах в его труде 1809 г.
Состав законодательного Сената определяется на 10 лет; сессии должны быть трехлетние. Выборы в низшую палату производятся на десятом году, причем члены ее могут быть избраны вновь. Право законодательной инициативы принадлежит и правительству, и Сенату, и палате депутатов, так что проект, имеющий форму билля, может быть представлен или Государственным Советом, или палатой сенаторов, или палатой депутатов. Проекты законов, предлагаемые правительством, или вносятся сначала в одну из палат законодательного Сената, или в обе одновременно; проекты финансовых законов всегда вносятся министром финансов сначала в палату депутатов. Каждый член одной из палат, хотя бы он был и чиновником, имеет право предложить в своей палате то, что он считает полезным для общего блага. «Если она принимает его предложение и обращает его, согласно установленным формам, в свое „мнение“ (билль), то считается, что от нее исходит инициатива закона, который она вносит в другую палату», Если билль принят обеими палатами без изменения, то он получает название: «мнение или положение двух палат»; если же между ними произойдет разногласие, то назначается согласительный комитет из членов обеих палат, и составленный им текст закона должен быть принят или отвергнут палатами, без обсуждения. Если они вновь разойдутся в мнениях, проект представляется государю, который отвергает его, изменяет или утверждает. Напротив, «мнение или положение» обеих палат, по этому проекту Балугьянского, должно быть всегда утверждаемо государем. По его мнению, за обладание правом veto безусловного или отсрочивающего Карл I и Людовик XVI поплатились троном и жизнью.
В заключение составитель записки выражает надежду, что у нас будет учрежден законодательный корпус того или другого из предложенных им пяти видов [124] . Проект Балугьянского находится в делах комитета председателей Государственного Совета; следовательно, он во всяком случае, т. е. был ли он представлен государю, или нет, не остался в портфеле автора, а сделался известным в высших сферах.
Любопытно, что в это время даже Розенкампф, столь ненавидевший Сперанского, еще рассуждал о государственных преобразованиях. В одном деле с «Размышлениями» Балугьянского находится записка Розенкампфа (также на французском языке) «О проекте органического устава правительствующего и судебного Сената». В ней он упрекает Петра Великого за то, что тот не создал национального представительства для распределения налогов, для доставления правительству сведений о местных нуждах и для законодательства, которое было бы результатом не личных взглядов нескольких сенаторов или министров, а общественных интересов… Ни он, ни многие древнее и новые законодатели не заметили, что учреждение такого представительства самое верное средство для упрочения власти государя и для того, чтобы, по крайней мере, «удвоить средства и силы государства». Розенкампф с похвалою отзывается о проекте правительствующего и судебного Сената, составленном Сперанским, и говорит, что следствием его явится имперская конституция, которая не будет фантастическим произведением людей, неопытных в деле управления. Но в то же время он указывает на необходимость, с одной стороны, упрочить монархическую власть, с другой — охранить личную свободу посредством преобразования судебных учреждений; нужно установить «участие в администрации и судах, а также и в делах финансовых, депутатов от главнейших корпораций или классов собственников, которым предоставлены права политические, и дать им средства обращать внимание правительства на пробелы в законодательстве». Он считает необходимыми «советы, составленные из граждан, пользующихся политическими правами (начиная от деревенских общин), центром которых должен быть Государственный Совет». Очевидно, Розенкампф желал, в отличие от плана Сперанского 1809 г., введения представительства со значением не законодательным, а лишь законосовещательным.
124
Архив Государственного Совета.
Г. Ф. Паррот (с лит. в Юрьевск. унив.)
Записка Розенкампфа (1811 г.) была написана, по-видимому, несколько ранее записки Балугьянского и, вероятно, ранее, чем окончилось рассмотрение проекта Сперанского в Государственном Совете, но все же, если так писал Розенкампф, то, значит, конституционная волна еще не схлынула тогда окончательно, и влияние Сперанского еще давало себя чувствовать. Сам Сперанский, даже и после упомянутого письма к Столыпину (в октябре 1811 г.) продолжал еще бороться за свою основную идею и старался противодействовать враждебным ей влияниям на государя в придворных сферах, как видно из его записки «О силе правительства», прочитанной императору Александру 3 декабря 1811 г. «Люди, воспитанные в дворских уважениях, — писал он здесь, — думают, что сила сия состоит в великолепии двора, в пышности государских титулов, в таинственном слове самодержавия». Но Сперанский указывает другие источники силы правительства.
«Власть, — говорит он, — должно различать от самовластия. Власть (основанная на законах) дает силу правительству, а самовластие ее разрушает, ибо самовластие, даже и тогда, когда оно поступает справедливо, имеет вид притеснения… Правильное законодательство дает более истинную силу правительству, нежели неограниченное самовластие. В Англии закон дает правительству власть, и потому оно может быть там сильно, в Турции закон дает правительству самовластие, и потому оно там всегда должно быть слабо. Известно, что в России власть правительства не ограничена, а потому истинная сила правительства в сем отношении всегда у нас была весьма слаба и пребудет таковой, доколе закон не установит ее в истинных ее отношениях».
Сперанский приходит к заключению, что «истинная сила правительства состоит: 1) в законе, 2) в образе управления, 3) в воспитании 4) в военной силе, 5) в финансах»; из этих элементов «три первые у нас», по его словам, почти не существуют.
По внешности Сперанский сохранял еще в это время расположение императора Александра, но в действительности над его головой уже давно собрались грозные тучи.
В. Семевский
Вид каскада в Павловском саду (Гр. Ческого)
III. Консерваторы и националисты в России в начале XIX в.
В. Н. Бочкарева
Если в учебных заведениях, содержимых на правительственный счет, так сильно было развито французское влияние, то еще более интенсивно оно проявляется в тех частных пансионах и училищах, которые в таком обилии открывались и в столицах и в крупных губернских городах. Еще при Екатерине, на Фонтанке, рядом с великолепным домом кн. Юсупова, был открыт аббатом Николем французский пансион. Громкой известности Николя, как преподавателя и воспитателя, в высшем петербургском обществе способствовал один из французских эмигрантов, граф Шуазель, в доме которого этот аббат начал свою педагогическую деятельность. В этом пансионе все было проникнуто католическими воззрениями, ученики должны были слушать мессу, хотя в известные дни в классе появлялся русский священник, преподававший православный катехизис. После того как в царствование Павла петербургская католическая церковь св. Екатерины попала в руки иезуитов, они приложили все старания, чтобы с согласия правительства открыть благородный пансион или конвикт. На месте, подаренном самим императором Павлом, на углу Итальянской и Екатерининского канала, было сооружено превосходное здание, в котором начало функционировать с 1803 года католическое учебное заведение. Этот пансион был закрытым и воспитанников в течение шести лет обучали «всему, что нужно молодому человеку знать для прохождения с честью различных должностей, к каким он может быть призван в обществе». У иезуитов так же, как и у аббата Николя, в основе их учебных планов лежала программа французских гимназий, с основательным изучением классических языков. Наряду с воспитанием на чисто французский лад на питомцев иезуитского пансиона оказывала сильное влияние и католическая пропаганда. «Здесь, — говорит священник Морошкин, — юные представители древних родов наших молились по-латыни, по-латыни же читали Евангелие, учились закону Божию по латинскому катехизису и во время латинской мессы аколитами прислуживали священно-действующим патерам». Отдавая своих детей к аббату Николю и к отцам иезуитам, русские дворяне не жалели денег: за каждого воспитанника в этих пансионах брали от 1.800 до 2.000 рублей в год, и, тем не менее, они были всегда переполнены. В какие-нибудь два года в иезуитском петербургском пансионе уже было 56 воспитанников, из которых более трех четвертей были дети русской православной знати: Голицыны, Гагарины, Толстые, Шуваловы, Строгоновы, Вяземские, Одоевские. Успех иезуитских учебных заведений объяснялся тем, что в них были хорошие и опытные преподаватели, тогда как в большинстве случаев домашние учителя и гувернеры не могли считаться сколько-нибудь подготовленными к педагогической деятельности. В одном из своих писем к гр. Разумовскому сардинский посланник, гр. Жозеф де-Местр, таким образом отзывается об этих педагогах и воспитателях: «Так как люди истинно образованные и нравственные редко оставляют свое отечество, где их почитают и награждают, то одни только люди посредственные, и к тому же не только развратные, но и совершенно испорченные, являются на север предлагать за деньги свою мнимую ученость. Особенно теперь (1810 г.) Россия, — пишет де-Местр, — ежедневно покрывается этою пеною, которую выбрасывают на нее политические бури соседних стран. Сюда попадает сор Европы, и несчастная Россия дорого платит сонмищу иностранцев, исключительно занятому ее порчей». Видя в революционных началах «нечто сатанинское», де-Местр, открыто сочувствующий иезуитам, пропагандировал в петербургском обществе такие воззрения: «Всякий государственный человек, — с жаром доказывал он, — должен прийти к заключению, что иезуиты драгоценны для государства, так как у новаторов, открыто стремящихся ниспровергнуть существующий в Европе порядок, нет врагов, равных иезуитам по мужеству и уму, а потому, чтобы положить преграду разрушительным мнениям, следует поручить воспитание юношества иезуитскому ордену». Провинция также не отставала от столицы, и в ней иностранцы с успехом открывали учебные заведения. В начале XIX века даже в селе Никольском, в 50 верстах от Симбирска, существовал французский пансион. К чему, в конце концов, приводило это воспитание на иностранный лад, превосходно обнаруживает министр народного просвещения, гр. А. К. Разумовский, в своем докладе государю в 1811 г. «В отечестве нашем, — читаем мы в этом официальном документе, — далеко простерло свои корни воспитание, иноземцами сообщаемое. Дворянство, подпора государства, возрастает нередко под надзором людей, одной собственной корыстью занятых, презирающих все неиностранное, не имеющих ни чистых правил нравственности, ни познаний. Следуя дворянству, и другие состояния готовят медленную пагубу отечеству воспитанием детей своих в руках иностранцев». Несколько, может быть, сгущая краски, Разумовский такими штрихами рисует картину постановки педагогического дела в тогдашней России: «Все почти пансионы в империи содержатся иностранцами, которые весьма редко бывают с качествами, для звания сего потребными. Не зная нашего языка и гнушаясь оным, не имея привязанности к стране, для них чуждой, они юным россиянам внушают презрение к языку нашему и охлаждают сердца их ко всему домашнему и в недрах России из россиянина образуют иностранца. Сего не довольно, и для преподавания наук они избирают иностранцев же, что усугубляет вред, воспитанием их разливаемый, и скорыми шагами приближает к истреблению духа народного. Воспитанники их и мыслят, и говорят по-иноземному, между тем не могут несколько слов правильно сказать на языке отечественном».
Французская школа, которую проходили русские дворяне и у себя дома, а нередко и за границей, где они с царствования Екатерины II любили заканчивать свое образование, оставляла глубокие следы в их образе мыслей. О Новосильцеве, известном сотруднике императора Александра, один современник отзывается так: «Он знает Францию наизусть, и сверх всего этого, он хватил не малую дозу немецкого яда». С юных лет дворянская молодежь, привыкая употреблять в разговоре исключительно французский язык, нередко окончательно забывала свой родной. Александр Тургенев знал множество лиц хороших дворянских фамилий, не умевших двух строк написать по-русски. «Мой отец, — пишет кн. П. А. Вяземский, — говорил большей частью по-французски. Когда же ему приходилось употреблять в разговоре русский язык, он всегда думал по-французски». И таких лиц было громадное большинство в тогдашнем высшем дворянском обществе, насквозь пропитанном французской культурой.
Жозеф де Местр (Фогеля. Рис. карандаш.)
Идя навстречу вкусам и потребностям русского общества, современные писатели и журналисты старались развивать в своих произведениях французские идеи и французские понятия. Так, Карамзин, предпринимая издание «Вестника Европы», преследовал на первом плане цель «знакомить читателей с Европой и сообщать им сведения о том, что там происходит замечательного и любопытного». Главной духовной пищей тогдашних русских бар были, конечно, книги на французском языке. У гр. Салтыкова, например, в его домашней библиотеке было их до 5.000 томов на какую-нибудь сотню книг на русском и других языках. Преобладали, конечно, классические сочинения, но и последние книжные новинки весьма ценились тогдашними читателями и читательницами. На домашних театрах и в столицах, и в провинции ставились почти исключительно французские пьесы, в которых с успехом выступали и взрослые, и дети; так, например, до нас дошло известие о том, что в 1809 г. десятилетний Пушкин поражал своей игрой в одной французской комедии. На балах больше всего были в ходу французские танцы, а французская труппа, во главе со знаменитой m-lle Жорж, вплоть до самого 1812 г. производила фурор своими спектаклями и в новой, и в старой столицы.