Отель "Калифорния"
Шрифт:
Негритянка взмахнула юбкой — пора было одеваться — взмахнула не той. Настя стала считать до десяти в уме. Потом до пятидесяти, и дальше. Не помогало. Плохое настроение всегда отражалось на ее физиономии. А ей во что бы то ни стало надо было быть в хорошем. Потому что после шоу у нее был назначен аппойнтмент [104] . С Альбертом Ватсоном. И уж его-то она ни за что не должна пропустить. Что бы Муз ни говорила о лотом.
Свидание ей назначила девушка из «Базар» — молодая, деловая и, как Насте показалось, честная. Вообще она заметила разницу в манере разговаривать у ньюйоркцев. Ей очень нравилось, что они не сюсюкают, не лебезят и прямо говорят о деле. Во всяком случае по сравнению с лосанджелесцами это было прямо. Честная девушка из «Базар» сказала Насте, что прямо, так вот, сразу, на работу ее взять не может: «Но я уверена, что ты бы смогла и для «Ревлона» работать, и для нашего журнала,
104
Appointment — деловое свидание.
Зазвучала надоевшая за две недели музыка, и показ начался. Настя выходила третьей — ее как бы оставляли на десерт; Она полетела по ковровой дорожке между рассевшимися покупателями. Кто-то с кофе, кто-то уже с шампанским. За ширмой на переодевание давалось немного больше времени, чем в Советской армии во время подъема. И снова надо было вылететь — одежду Муз Модерн надо было демонстрировать именно летая,чтобы видны были все эти безумные кружева на подолах, складочки, воланчики, которые следующим летом повиснут на женах сенаторов в подражание первой леди, потому что Белый дом обратил-таки на Муз внимание… И снова аплодисменты и вспышки камер, и опять стрелой за ширму, и опять вспышки камер… И потом все заканчивается. Модели идут помогать одевальщицам развешивать одежду по порядку, не забывая повторять thank's honey! [105] , а покупатели — поздравлять Муз, обнимать Муз и целовать Муз.
105
Спасибо, сладенькая! (медок).
Пока все были заняты восторгами Муз, Настя улизнула из номера, взяв с собой свое портфолио,спрятанное под столом. Ей показалось, что Гейл это заметила, но не подала виду. Настя подумала, что черненькая в общем-то ничего и бывает скрытно дружелюбна: «Это потому, что мы с ней minority [106] . Я эмигрантка, она негритянка». Хотя в нью-йоркском сабвеелюбой белый мог легко почувствовать себя меньшинством.
Студия Ватсона находилась в подвальном помещении, и оттуда по лестнице поднимались две модели. Настя стояла на углу и с завистью смотрела на них: «Им хорошо, сразу видно, завсегдатаи… Неужели я такая же высокая?» Она заметила вмятинку на водосточной трубе, у которой одна из них остановилась, и, когда манекенщицы сели в такси, подошла посмотреть. Измеряться. Да, она была ничуть не ниже тех, кому позавидовала.
106
Minority — меньшинство.
В прихожей студии висел дым, оставленный кем-то скрывшимся за дверью. «Несколько минут, о'кей?!» — крикнули оттуда, и Настя, ответив: «О'кей», стала ждать.
Под пальто на ней было «маленькое черное» платье Муз. И черный же пушистый свитер под платьем. Что, видимо, и возмущало — тайно, по лос-хамовски — Муз. Платье было вечерним, с глубоким вырезом и без рукавов. Но именно поэтому Настя и надевала под него свитер, чтобы быть элегантной и в то же время не мерзнуть.
За дверьми была слышна музыка, несколько раз выдал очереди «Хассельблад». «Работают, — подумала Настя, — может, для «Вога» снимают… Самое ужасное — ждать. Всякая чушь в голову лезет, зачем я пришла, все равно не возьмут…» За дверьми завизжали — работа, видимо, была окончена. Еще через минут десять дверь распахнули, и в прихожую выбежала модель, у которой не было сомнений, возьмут ее или нет. Она уже была взята — Джэни Дикинсон — для фирмы «Ревлон». Она была в узеньких брючках, на высоких каблуках — ноги у нее будто подламывались. Кто-то тянул ее за длинный шарф, обмотанный вокруг шеи под маленький круглый воротник из меха кожаной куртки летчика. Джэни Дикинсон хохотала, широко раскрывая рот. «Сколько, интересно, ей платят за разевание гаража?» — Настя смотрела исподлобья, плотно сжав свой собственный «гараж». Дикинсон рванула наконец шарф, и в прихожую вышли еще двое. Одного парня она стала обнимать и орать ему в ухо, что Питер — второй — самый лучший мэйк-ап артист.Она взглянула на Настю и закричала и ей, что он, Питер, самый лучший. «Ватсон, чау!» — крикнула она и, еще сильнее придушив парня, направилась к выходу. Ноги у нее так и ломались. Гример ушел и крикнул кому-то, Ватсону, видимо: «Она потрясающа! Столько энергии! Такая персоналити! [107] » Настя подумала, что в ней самой энергии не меньше, а после
107
Personality — индивидуальность.
Ватсон вышел и устало сел в кресло. Настя подумала, что у него на вид вообще нет персоналити.Он протянул руку за портфолиои лениво стал переворачивать пластиковые страницы. Называть ему имена фотографов было бы бесполезно, звучало бы, как: Хуй Хуйков, Хуй Хуйкин, Хуй Хуевый…
— Не вижу причины, почему бы ты не могла работать в Нью-Йорке. Тем более у тебя high fashion look. Ты русская, да? Я знаком с… Викторией, да? Контракт на миллион… Не плохо…
Последнее относилось к фотографии Оливье. У Ватсона тоже было немало контрактов. Насте не нравилась Виктория, не нравился фильм — тошнотворно антисоветский — в котором та снялась в Америке. Насте нравилась Виктория Федорова в советском фильме, где она играла немую.
— У тебя есть агент здесь?.. Вильямина бы тебя взяла. Будешь сегодня в «Студио Fifty Four»?
Настя не совсем представляла себе, что это такое, и сказала, что у нее нет пригласительного. Ватсон усмехнулся:
— И не надо. Скажешь, что из ее агентства. У них там сегодня пати.
Гример тем временем, прищурившись, смотрел на Настю и «рисовал» по воздуху рукой, будто гримируя ее. Ватсон окликнул его:
— Ну, Питер, говори же!
— Карандаш вокруг глаз, карандаш вокруг губ и блеск. Контур без румян. Просто все, что есть уже, обвести, а не замазывать. Эти модели сами не знают, что им природа дает, и только все портят!
Ватсона позвали из-за двери, крикнув, что Джерри готова. Настя наверняка представила себе Джерри Холл, и ей захотелось убежать.
— Не переделывай букпока. Позвони, если будешь в Нью-Йорке после холидейс.Может быть, до вечера, — и Ватсон с гримером ушли за дверь.
Настя схватила пальто и портфолиов охапку и выбежала из студии.
— Бляди! «Студио Fifty Four», после холидейс,на что мне жить здесь в холидейс?!— громко ругалась она, поставив портфолиомежду ног и надевая пальто.
— Такая красивая, а плачет! — проплыл вдруг мимо странный русский голос.
Настя обернулась и увидела Юла Бриннера. Он сел в черный лимузин, помахав ей рукой. Она показала ему язык и пошла в Сентрал Парк.
Она шла по аллее, разгоняя голубей и пытаясь вспомнить, а есть ли в Лос-Анджелесе голуби.
Она не помнила. А здесь каждое утро она видела их из окна — падающих, как камикадзе, с карнизов вниз и только после, одумавшись будто, раскрывающих крылья. Настя ругала себя размазней, слабой и русской. Она села на скамейку, недалеко от Алисы, и ей стало жалко себя; «Это их город, их страна и их Алиса! А у меня в детстве был Мишка — «не садись на пенек, не ешь пирожок!» И Саша мне нужен, потому что, если я скажу ему «идет бычок качается, вздыхает на ходу», он знает, что дальше, он сможет продолжить или даже без продолжения пожалеть бычка — «вот-вот доска кончается, сейчас я упаду». Нам с Сашей бабушки одни и те же сказки рассказывали…» Но тут же она вспомнила, как Саша рассказывал, смеясь над «бабкой», что она не умела говорить по-русски, только на идише. И мать его, приехав в Москву девушкой, должна была учить русский язык… Поэтому многим пожилым евреям из СССР было легко общаться с местными, с Ферфакс. Они говорили на идише. Каждый, правда, чуть-чуть по-своему.
Она встала и пошла, оставляя чужих детей ползать по чужой Алисе. В Лос-Анджелесе музыканты подрабатывали на улицах Вествуда, где люди гуляли. Говорили — «пойдем прогуляемся» — и, сев в машину, ехали полчаса до Вествуда, потом сорок минут искали паркинги там ходили. Не умели ходить. Насте в Вествуде все время хотелось быть милиционером-регулировщиком… В Нью-Йорке музыканты играли в Сентрал Парк.
Саксофонист, обмотанный в шарфы, отгонял от своего футляра пьяного. В футляре уже лежали монетки. На музыканте были перчатки с наполовину отрезанными пальцами. «Такие носили жуткие тетки в овощном магазине, куда посылали в детстве за картошкой… и у шикарных дизайнеров сейчас такие в моде», — подумала Настя и вдруг услышала: «Пошел на хуй, мудак!» Она пошла медленней. Саксофонист заиграл мелодию песни, исполняемой когда-то Эдитой Пьехой. В Польше ее, видимо, никто не хотел, а в СССР все балдели — «В этом мире, в этом городе, там, где улицы грустят о лете…» Настя положила в футляр доллар и сказала по-русски «спасибо» Музыкант перестал играть, недоверчиво оглядел ее: «Ты что, русская, что ли?.. Забери доллар. Я со своих не беру. Пусть эти местные пидеры платят. Заманили, так пусть платят», — и сунул Насте в карман деньги — «Пока, мать». — Заиграл дальше: