Отель "Калифорния"

Медведева Наталия Георгиевна

Самостоятельную жизнь она начала с того, что слегка покалечила машину. Она отправилась в «Надежный Путь» сделать шопингна неделю — влияние Арчи сказывалось. Был уже вечер, время одиночек — старух, покупающих обезжиренный творог, молодых парней и девчонок — сожителей, — выуживающих мелочь из задних карманов джинсов, выписывающих «плохие» чеки.

Она купила шампанское. Не «Андрэ», a «Korbel Brut». Новый номер «Вога», с фотографиями Сары Мун, которую обожала. Занавеску для душа — совершенно прозрачную, с тонкими полосами, представив, как кто-то — будущий бой-френд? — видит ее за «водорослями».

В «Овощах» она увидела Мод Адамз. Настя сразу

узнала манекенщицу — в прошлогодних журналах было много ее снимков. В ней, ненакрашенной, было что-то лошадиное. Каждый раз, разглядывая журналы, Настя пыталась найти модель, с которой могла бы отождествлять себя, быть в том же стиле. Внеся, разумеется, что-то свое, персональное. Но и Джоди, и фотографы сравнивали ее с актрисами Голливуда 30-х годов. С женщинами из прошлого.

Доехав по Ла Брея до 6-й стрит, Настя свернула направо и оказалась в Miracle-Mile district [24] . Первое чудо не заставило себя ждать — паркинга на Кловердэйл не было. Какие-то люди уезжали, но их место уже караулили на длинном «Форде». Проехав всю Кловердэйл, Настя пересекла один из самых длинных в мире бульваров — Вилшир. Разворачиваясь, она задом машины врезалась в parking meter. Багажник плавно раскрылся и не закрывался, сколько Настя ни давила на него. На бампере красовалась корявая вмятина.

24

Район Мили Чудес.

Она вернулась на Кловердэйл и обнаружила, что освободившееся место не занято — длиннющий «форд», видимо, не вместился в него. «Поэтому американцы предпочитают европейские машины. Бедные американцы». Настин «Олдсмобиль» был куда короче «Форда», руль вертелся легко, и она быстро запарковала машину. Кошмарное зрелище представляли собой взмокшие водители в «фиатах» и «фольксвагенах», пытающиеся залезть в маленькие дырки-паркинги, с остервенением крутящие баранки, будто перебирая руками канат, к которому привязана баржа.

По тротуару полутораметровой ширины шли трое — «…она не эмигрантка… мне бы похавать… она не из наших…» — расслышала Настя. Она, конечно, не хотела кричать им: «Я из ваших! ваша!», но оставить машину с открытым багажником она тоже не могла.

— Эй, ребята! Помогите, пожалуйста, а?

Ребята подошли, буркнули «здрасьте» и принялись за дело. Они вытащили пакеты с продуктами и обнаружили в багажнике коробочку с инструментами. «Запасливый Арчи», — благодарно, но не без насмешки подумала Настя. Больше всех старался Семен. Толстый, в красном спортивном костюме. «Временно», — сказал он, вытирая руки о ляжки, затянутые шароварами. Настя пригласила их выпить шампанского.

Они одобрительно покивали на квартиру, внеся пакеты с продуктами. Они тоже жили на этой улице, только «в хреновых». Настя налила шампанское — «им все равно, «Корбель» это или «Андрэ». Они и «Андрэ» себе вряд ли позволяют». Никто из них не работал. Получали пособие от «джуйки». Так ласково они называли Jewish Immigration Service [25] . Семен подрабатывал иногда в даун-тауне [26] , на фабрике — склеивал коробочки. «Там одни слабоумные, хе-хе, и я!» Оказалось, что в каждом доме на этой улице и соседних живут эмигранты. «Которые здесь по году, уезжают отсюдова». О тех, которые «по году», было сказано с уважением. «Вылезают из гетто», — заключила Настя.

25

Служба еврейской эмиграции.

26

Downtown —

деловой центр города, в Лос-Анджелесе особенно клоачен.

— Вы даже и не как эмигрантка. — Помимо красного, а при свете еще было видно, что давно не стиранного костюма, на Семене были очки. Он очень потел, и очки соскальзывали ему на кончик носа. Он, видимо, привык, потому что не возвращал их к переносице пальцем, а просто сморщивал физиономию в гармошку, подтягивая верхнюю губу к носу и обнажая нечищенные зубы.

— А я и не чувствую себя эмигранткой. Просто раньше жила в Москве, а теперь здесь.

— Да уж, просто. Все мы здесь не так-то спроста, — сказал горбатенький парень с рыжими растрепанными волосами.

— Вы покинули Родину по политическим убеждениям? — разыграла Настя роль журналистки, а в уме добавила: «Какие убеждения — они и законов-то не знают, ни тамошних, ни здешних».

— Мы евреи, — сказал Семен за всех.

А горбатенький вдруг хихикнул и пропел знаменитый припев советских частушек «Евреи, евреи, кругом одни евреи!»

Они все никак не могли поверить, что Настя только несколько месяцев, как приехала, а уже работает. Когда она сказала, что манекенщица, а на вопрос «Сколько в час платят?» ответила: «Минимум шестьдесят», они собрались уходить. Она засмеялась, открывая им дверь и выпуская в мир троллей — «Иногда я работаю один час в месяц!»

Арчи ждал неделю. Выкуривая по три пачки сигарет в день, поглядывая на телефон, прислушиваясь по ночам к проезжающим мимо дома машинам. Через неделю Настя приехала. Но, к его удивлению, только чтобы забрать большую фотографию ленинградского Спаса на Крови.

— Ты что же, насовсем ушла? — он с напускным безразличием играл кушаком халата.

Настя посмотрела на него с недоумением, будто говорила: «Что вы? О чем вы? Мы разве знакомы?»

Она действительно недоумевала. Ненависти к Арчи у нее больше не было. Был стыд. Стыд за себя, за то, что ОНА жила с ним. Но Настя простила себя, объяснив ошибку молодостью и неопытностью. Тем, что, выходя замуж за Арчи, она надеялась освободиться от родителей, от зависимости. Верила, что будет свободна. И была отчасти те семь месяцев в Москве. Они знали, что жизнь их временна — Арчи уже ждал разрешения на выезд — и не устраивали ее. Приехав же к нему в Лос-Анджелес — от скуки, оттого, что жизнь увиделась наперед провинциальным водевилем, а хотелось всегда греческих трагедий, — Настя поняла, что Арчи хуже родительской смирительной рубахи.

Каждый день теперь она находила в квартире просунутые под дверь конверты. Арчи сам удивлялся своей способности столько писать. Он клялся быть другом, помочь ей встать на ноги и вообще — найти ей мужа. Последнее больше всего забавляло Настю. На примете у нее для роли мужа никого не было, и она часто вспоминала Италию. Где было так беззаботно, легко и любвеобильно. «Римские каникулы» — называли эмигранты свое пребывание в Риме в ожидании разрешения выезда в Америку, Австралию или Канаду. Все были как бы подпорчены воспоминаниями об Италии.

Несмотря на все свои обещания, Арчи постоянно делал гадости. То он писал письмо Настиной матери о том, что «ваша неблагодарная дочь оказалась еще и проституткой!». Насте было наплевать на общественное мнение. Но ей было жалко маму. Та послала ей девять томов Пушкина, а Арчи не отдавал посылку. Ей было обидно не из-за страстной любви к русскому негру, а просто она знала, с каким трудом доставала мать книги. То вдруг Арчи умолял Настю выйти «на одну только минуточку, зайчик», и она получала в подарок гигантский букет роз. Но на следующий же день Арчи ворвался в комнату, отпихнув Настю от двери, и забрал… швейную машинку. «Ты собираешься шить себе саван?» — грустно пошутила она. «Это ты подохнешь! — рявкнул Арчи. — Без меня ты ничто!» Но наутро просунул под дверь письмо, полное раскаяния и мольбы.