Отель на краю ночи
Шрифт:
– Тебе не тяжело? – Анна сидела на коленях Андрея в его инвалидном кресле. Они целовались.
– Очень, – улыбнулся он сквозь поцелуй.
– Мне тоже. Я сказала матери, что пошла на зачет.
– У тебя сегодня зачет? – прервал поцелуй Андрей.
– Да, но у меня автомат, – откинула голову и закрыла глаза Анна.
– А что, мать не отпускает? – посмотрел на нее Андрей
– Бдит, – открыла она глаза. – Знал бы ты, как она мне надоела со своей любовью. Душит меня эта ее любовь.
– Мамы они такие. Моя меня так пасла. Как я овцой не стал, не понимаю, –
– У тебя была уважительная причина, поэтому ты меня не понимаешь. Я давно уже хочу сбежать из этого дома, подальше, на край света, – встала с колен Андрея Анна. Взяла сумку, достала из нее персик. – Хочешь?
– Нет, сама ешь.
Анна идет дальше по комнате.
– А вот отца я, кажется, разочаровал.
– А чем ты мог его разочаровать? – спросила Анна, разглядывая фото на стене.
– Мне так и не удалось встать и пойти. Сколько раз я пытался встать и пойти, но все время падал. Я никак не мог найти той опоры, что помогла бы сделать мне шаг. Прямо как сейчас, – развернулся он на своем кресле и посмотрел на Анну.
– Тебе надо стать более решительным.
Она зависла у стены и разглядывала на стене фото молодоженов.
– Родители?
– Да.
– Красивые.
– Пойдешь за меня?
– Я-то пойду, а ты? Пойдешь? – посмотрела она на его ноги. – Да, я жестокая. Ну, извини. Хочешь персик?
– Ты про себя? Я очень хочу.
– Видишь, чувство юмора у нас совпадает, а это немало. Но персики любят решительных? – понюхала и положила на стол персик Анна.
– Они знают, чего хотят? – посмотрел на фрукт Андрей.
– Они знают, чего хочу я.
– Сплошные ребусы.
– Я понимаю, ты сыт, тебе надоели мои причитания. Но знал бы ты, как мне тяжело. Одно и то же изо дня в день. Одна и та же мать. Недовольная и подозрительная. Следит за каждым шагом. Куда делась ее доброта, а может, она никогда и не была доброй, а только прикидывалась. Прикидывалась матерью.
– Я своей благодарен, конечно. Я бы никому не пожелал такое пережить, – двинул кресло за ней Андрей.
– Тебе хорошо, за тебя есть кому переживать. Это я вынуждена одна все время бороться за какое-то мифическое будущее. А я, может, сейчас хочу жить, а не завтра. Сейчас, понимаешь меня, Андрей? – открыла окно Анна. Порыв ветра начал играть с занавеской. – Я же абсолютно нормальная, совершенно несовершенная, которая не хочет, чтобы ею восхищались на каждом углу. Ведь не в этом настоящая красота.
– А в чем?
– Я все время, когда стою перед зеркалом понимаю, что красота – это не стильная прическа, не прокачанный зад и яркий маникюр. Красота – это нечто более грандиозное и космическое. Это радость от долгожданного звонка, это улыбка, которая вдруг вспыхнула сразу после слез. Красота – это стареющая мама, которую ты обнимаешь так же нежно, как она тебя в детстве, это морщинки в уголках глаз от яркого солнца, и не важно, на кого ты смотришь, на солнце, на зеркало или на своего человека, это море внутри, которое переживает то штиль, то шторм, это ветер, который играет с прядью твоих волос, призывая никогда не забывать о свободе, это шрам на ноге, еще из детства, в котором ты любила кататься, на роликах, на велосипеде, на горке. Красота – это припухшее от любовной бессонницы лицо, это утренний, не тронутый косметикой взгляд, это алые губы влюбленности, потерявшие всякий стыд от такого количества
Он не слушал Анну, он думал о своем. Лист бумаги, сорванный ветром, возвращает его в настоящее, он поймал лист бумаги, который снесло сквозняком со стола.
– Ты меня совсем не слышишь.
– Слышу, конечно, слышу.
– И что ты скажешь?
– Я и не боюсь, а вот мама всегда боялась за меня больше, чем я, – улыбнулся грустно Андрей. – Все эти успехи я переживал вместе с матерью, потому что отец, вскоре после начала моих занятий в бассейне, уехал. Ни много ни мало – в Антарктиду на полтора года. Так и мотался потом: полтора года здесь, полтора – там. Без отца было, конечно, как без опоры – все равно что ходить без палки, но я понимал, что работа есть работа. Мне только не нравилась его борода, которую носил каждый уважающий себя полярник, а отец себя уважал, это было понятно из его писем.
– Это он? – взяла со стола рамку с фото Анна.
– Да, – убрал лист бумаги на стол Андрей.
– Симпатичный. А он тебе до сих пор пишет?
– Ну да. Прямо из Антарктиды, – взял со стола конверт Андрей.
– С ума сойти. Вот я никогда не получала настоящих писем, – поставила рамку обратно Анна.
– Я тебе напишу? – показал ей конверт Андрей.
– Из Антарктиды? – взяла она конверт.
– Нет, из Москвы.
– На соревнования едешь? – стала рассматривать марку, понюхала конверт, потом положила конверт на стол.
– Ну да, ну да. На сборы, на три месяца. Там будет отбор на Олимпиаду, – подъехал еще ближе к Анне Андрей.
– Ого, я не переживу, – спряталась Анна за прозрачной занавеской.
– Не переживай, я буду тебе писать, – потянулся руками к ее ногам.
– Надеюсь, ты шутишь?
– Нет, – опустил он руки.
– Я про три месяца, – поправила она свои волосы, стоя за занавеской.
– Ты знаешь, мне предложили операцию сделать, чтобы я смог ходить.
– Я помню, ты говорил.
– А я никак не могу решиться.
– Не можешь, тогда закрой глаза.
– Зачем?
– Ну закрой, – все еще стояла за занавеской Анна.
Андрей закрыл глаза.
– Это сколько же писем можно написать за три месяца? – Анна тихо выскочила из-за занавески, взяла сумку и проскользнула в коридор.
– Три, если они настоящие. Письма от отца приходят раз в месяц, и они действительно настоящие. Искренние. Сейчас я понимаю, что он бежал от действительности. Я понял. Я его разочаровал как сын, а сестра как дочь, потому что вышла замуж и уехала за границу, жить. А мой отец посчитал это изменой. Может, и мама разочаровала, как жена… Может, но вряд ли. Все же она его любила и всегда ждала. А куда еще бежать? Антарктида – самое место. Все полярники бежали от себя. Дальше уже некуда. Там покой, там тишина и вечность. Вечная мерзлота, где можно было заморозить на время душу. У него была заморожена душа, у меня тело. Он потянулся руками к ее ногам, чтобы обнять их, но обнаружил только занавеску. Потом открыл глаза – никого. Только открытое окно и персик на столе.