Отель «Нью-Гэмпшир»
Шрифт:
Они все были готовы следовать инструкциям порнографической грезы.
— Как известно, — любит напоминать мне Фрэнк, — Гитлер панически боялся сифилиса. Самое смешное, — добавляет Фрэнк в своей занудной манере, — что он был выходцем из страны, где всегда процветала проституция.
В Нью-Йорке с проституцией тоже все хорошо. И однажды зимней ночью я стоял на углу Сентрал-Парк-Саут и Седьмой авеню, глядя во тьму даунтауна 33 ; я знал, что там проститутки. В промежности у меня жгло огнем от Фрэнниной попытки спасти меня, спасти нас обоих, и я, по крайней мере, знал, что уж от них-то я спасен; я был
33
Центр города.
Из-за угла Седьмой авеню на Сентрал-Парк-Саут выскочил какой-то лихач; было уже за полночь, и эта мчащаяся машина была единственной на обеих улицах. В машину набилось много народу; они подпевали песне, звучащей по радио. Радио было включено так громко, что я четко слышал каждую ноту, хотя стекла в дверях, защищая людей от зимней ночи, были подняты. Песня была отнюдь не рождественским гимном, и она резанула мне слух — она не шла к праздничному убранству Нью-Йорка; но рождественские украшения временны, а песня, которую я слышал, была одной из неизменно берущих за душу песенок в стиле кантри-энд-вестерн. Какая-то банальная, но правдивая история, банально и правдиво исполненная. Я до конца дней буду пытаться услышать эту песню, но каждый раз, когда я думаю, что слышу ее, это оказывается что-то не то. Фрэнни поддразнивает меня, говорит, что я слышал кантри-энд-вестерн-песню под названием «В одном грехе от рая». И в самом деле, это может подойти; любая подобная песня подойдет.
Были просто обрывки песни, мчащаяся мимо машина, рождественские украшения, зимняя погода, огненный зуд в промежности и огромнейшее чувство облегчения: теперь я волен жить своей жизнью. Покрутив головой и убедившись, что путь свободен, я стал переходить Седьмую авеню и, взглянув вперед, увидел приближающуюся ко мне парочку. Они шли вдоль Центрального парка по направлению к Плазе, с запада на восток, и позже я подумал, что это было неизбежно: нам суждено было встретиться на середине Седьмой авеню в ту самую ночь освобождения Фрэнни и моего собственного. Мне показалось, что пара была слегка навеселе; по крайней мере, навеселе была молодая женщина и опиралась на мужчину так, что он тоже покачивался. Женщина была моложе, чем мужчина; в 1964 году мы бы назвали ее девушкой. Она смеялась, повиснув на руке своего взрослого приятеля; на вид он был примерно моего возраста, а на деле — несколько старше. В ту ночь 1964 года ему должно было быть уже под тридцать. Смех девушки был резким и рассыпался в хрупком ночном воздухе, как звук ломающихся сосулек, опоясывающих карниз дома. Я же, конечно, чуть не лопался от радости, и хотя в холодном звенящем смехе девушки было что-то наигранное и затверженное, и хотя мои яйца ныли, а член саднил, я встретился взглядами с симпатичной парой и улыбнулся.
Мы без всякого труда узнали друг друга, мужчина и я. Я никогда не мог забыть спесь квотербека, сквозившую в его чертах, хотя не видел его с той самой ночи Хэллоуина, когда мы расстались на футболистской тропинке, которую остальным рекомендовалось обходить стороной. Всякий раз, поднимая тяжести, я слышал, как он говорит: «Слушай, мальчик, у твоей сестренки задница самая лучшая в школе. Она перепихивается с кем-нибудь?»
— Да, она перепихивается со мной, — мог бы ответить я в ту ночь, стоя на Седьмой авеню.
Но я ничего ему не сказал. Просто остановился перед ним и стоял столбом, пока не убедился, что он меня узнал. Он не изменился;
Чиппер Доув тоже остановился посередине Седьмой авеню. Через секунду или две он тихо сказал:
— Ба, кого мы видим. Всё — сказка.
Я взглянул на подружку Чиппера Доува и сказал:
— Смотри, чтобы он тебя не изнасиловал.
Подружка Чиппера Доува рассмеялась звенящим напряженным смехом ломающегося льда, дрожащих сосулек. Доув тоже издал короткий смешок. Мы втроем стояли посередине Седьмой авеню; такси, вывернувшее с Сентрал-Парк-Саут, чуть не сбило нас, но только девушка слегка дернулась, Чиппер Доув и я стояли неподвижно.
— Эй, вы — не видите, что ли, мы стоим посередине улицы, — сказала девушка.
Я заметил, что она была намного его моложе. Она отошла к восточной стороне Седьмой авеню и стала ждать нас там, но мы не двигались.
— Мне очень приятно было получать весточки от Фрэнни, — сказал Доув.
— А почему ты ей не отвечал? — спросил я его.
— Эй! — закричала нам его подружка, и еще одно такси, свернувшее к центру, обогнуло нас с громким бибиканьем.
— Фрэнни тоже в Нью-Йорке? — спросил меня Чиппер Доув.
В сказках часто не догадываешься, чего именно хотят люди. Все изменилось. Я знал, что не представляю, хочет Фрэнни видеть Чиппера Доува или нет. Я знал, что никогда не узнаю, что было в письмах, которые она ему писала.
— Да, она в городе, — сказал я осторожно. Нью-Йорк большой город, подумал я; это казалось вполне безопасным.
— Ну что же, передай ей, что я бы хотел ее повидать, — сказал он и начал обходить меня. — Не могу заставлять эту девушку ждать, — заговорщически прошептал он мне и даже подмигнул.
Я поймал его под мышки и просто приподнял; для четвертьзащитника он весил немного. Он не сопротивлялся, но на его лице появилось откровенное удивление от того, что я так легко его поднял.
Я толком не знал, что с ним делать; я подумал с минуту или, может быть, это Чипперу Доуву показалось минутой, а затем поставил его обратно. Просто поставил его обратно перед собой на середине Седьмой авеню.
— Эй, сумасшедшие мальчишки! — крикнула его подружка.
Два такси, казалось, гнавшиеся друг за другом, обогнули нас справа и слева; водители еще долго держали руки на клаксонах..
— Скажи мне, зачем ты хочешь видеть Фрэнни? — спросил я Чиппера Доува.
— Ты немножко поднакачался, как посмотрю, — сказал Доув.
— Немного, — признался я. — Зачем ты хочешь видеть мою сестру? — спросил я его.
— Ну, кроме всего прочего, чтобы извиниться, — пробормотал он, но я никогда не смог поверить ему; в его ледяных голубых глазах застыла все та же ледяная голубая улыбка. Он, казалось, лишь слегка испугался моих мускулов; самонадеянности ему было не занимать, что да, то да.
— Ты бы мог ответить на одно из ее писем, — сказал я ему. — Ты в любое время мог извиниться в письменном виде.
— Ну, — сказал он, перенося вес с одной ноги на другую, как это делают квотербеки, ожидая передачи мяча. — Ну, это трудно передать словами, — сказал он, и я чуть не убил его тут же, на месте. Я мог вынести от него все что угодно, только не откровенность; слышать, как он говорит искренне, было для меня почти невыносимо.
Я почувствовал желание сжать его, сжать сильнее, чем я сжимал Арбайтера, но, к счастью для нас обоих, он переменил свой тон. Он начал терять терпение.