Отель «Нью-Гэмпшир»
Шрифт:
Женщина из Нью-Гэмпшира быстренько провела рукой по перилам и сказала:
— Пыль.
На лестничной площадке второго этажа с нами столкнулся Шраубеншлюссель. Его руки от кончиков пальцев до бицепсов были покрыты толстым слоем масла; у него на шее, как петля у висельника, болтался моток медного провода, а в руках он тащил какой-то тяжелый ящик, вроде аккумуляторной батареи — явно великоватой для «мерседеса», как я припомнил позже.
— Привет, Ключ, — сказал я, и он с неразборчивым бурканьем протопал мимо. В зубах он довольно изящно (по его меркам) держал что-то вроде предохранителя в стеклянной оболочке. — Наш
— Не очень-то чистый, — сказала женщина из Нью-Гэмпшира.
— На верхнем этаже есть автомобиль? — поинтересовался ее муж.
Когда мы свернули в коридор третьего этажа, ища в полумраке нужную комнату, на пятом этаже открылась дверь, и наших ушей достиг одиннадцатичасовой перестук пишущей машинки, — очевидно, Фельгебурт заканчивала какой-нибудь манифест или строчила свой диплом о романтической подоплеке всей американской литературы, — а в лестничном колодце раскатился голос Арбайтера.
— Компромисс! — вопил Арбайтер. — Да ты — живое воплощение компромисса!
— Всему свое время! — проорал в ответ Старина Биллиг.
Старина Биллиг, радикал, уходил на обеденный перерыв; пока я возился с ключами и багажом, он успел спуститься на два этажа.
— Ты держишь нос по ветру, старик! — продолжал вопить Арбайтер. Разговор, конечно, происходил на немецком и для американцев, которые этого языка не понимали, звучал, подозреваю, еще более зловеще, чем на самом деле. Он и так был достаточно зловещим, а я-то понимал, о чем идет речь. — В один прекрасный день, старик, — подвел черту Арбайтер, — этот ветер унесет тебя!
— Ты чокнутый! — завизжал Старина Биллиг в ответ Арбайтеру, остановившись на лестнице. — Ты всех нас убьешь! У тебя нет никакого терпения! — кричал он.
А где-то между пятым и третьим этажом, мягко неся свою сдобренную Schlagobers благородную фигуру, добрая Швангер пыталась успокоить спорщиков; спустившись на несколько ступенек, она подошла к Арбайтеру и что-то коротко ему сказала.
— Заткнись! — огрызнулся на нее Арбайтер. — Иди и опять забеременей, — сказал он ей. — Иди, сделай еще один аборт. Сходи, поешь Schlagobers, — обругал он ее.
— Животное! — вскричал Старина Биллиг и стал обратно подниматься по лестнице. — В тебе нет ни капли обыкновенной порядочности! — заорал он на Арбайтера. — Ты даже не гуманист!
— Пожалуйста, — успокаивала их Швангер. — Bitte, bitte…
— Ты хочешь Schlagobers? — взревел Арбайтер. — Я бы хотел, чтобы Schlagobers разлились по всей Кернтнерштрассе, — безумно заявил он. — Я хочу, чтобы Schlagobers остановили движение на Рингштрассе. Schlagobers и кровь, — сказал он, — вот что ты увидишь повсюду. Они потекут по улицам, — сказал Арбайтер, — Schlagobers и кровь!
Я завел американцев из Нью-Гэмпшира в их пыльные комнаты. Я знал, что как только стемнеет, громкие споры наверху прекратятся. А внизу начнутся стоны, скрип кроватей, постоянный шум воды в биде, цоканье когтей медведя, патрулирующего второй этаж, и мерное постукивание бейсбольной биты Фрейда от комнаты к комнате.
Пойдут
Интересно, в каком часу ночи первый фальшивый оргазм Визгуньи Анни заставит дочку из Нью-Гэмпшира испуганно прибежать к своим родителям через смежную дверь? Будут ли они до самого утра жаться втроем под одним одеялом, прислушиваясь к усталому скрипу кровати в комнате Старины Биллиг, к глухому стуку ударов из комнаты Иоланты? Визгунья Анни объяснила мне, что она со мной сделает, если я когда-нибудь притронусь к Черной Инге.
— Я держу Ингу подальше от мужчин с улицы, — доверительно сообщила она мне. — И не хочу, чтобы она вбила себе в голову, будто влюблена или что-нибудь такое. В смысле, это ведь еще хуже, я-то уж знаю. Никому не дам притронуться к ней за деньги, ни за что и никогда, и не дам тебе урвать сладенького на халяву.
— Для меня она всего лишь ровесница моей сестры Лилли, — сказал я ей.
— Кого трогает, сколько ей лет? — сказала Визгунья Анни. — Я за тобой слежу.
— Во всяком случае, ты достаточно взрослый, чтобы кинуть палку, — сказала мне Иоланта. — Я видела. У меня на палки глаз наметан.
— Если у тебя уже встает, значит, и до дела недалеко, — сказала Визгунья Анни. — Но я тебя предупредила: когда приспичит, не вздумай соваться к Черной Инге, иначе останешься без своего украшения, — сказала мне Визгунья Анни.
— Правильно, — сказала Иоланта. — К нам суйся сколько угодно, а к ребенку — ни-ни. Если хоть тронешь ее, пеняй на себя. Можешь сколько угодно поднимать штангу, но когда-то ты все равно спишь.
— А когда проснешься, — сказала Визгунья Анни, — палки у тебя уже не будет.
— Уловил? — спросила Иоланта.
— Конечно, — ответил я.
Иоланта наклонилась ко мне и поцеловала в губы. Это был поцелуй такой же угрожающий в своей безжизненности, как новогодний поцелуй с привкусом рвоты, которым наградила меня Дорис Уэльс. Но когда Иоланта закончила свой поцелуй, она внезапно отпрянула назад, ухватив зубами мою нижнюю губу, и держала, пока я не вскрикнул. Наконец — выпустила. Я почувствовал, как мои руки сами собой поднялись — словно после получаса упражнений с гантелями. Но Иоланта уже пятилась, очень внимательно глядя на меня и держа руки в сумочке. Я смотрел на ее руки и сумочку до тех пор, пока она не скрылась за дверью.
— Извини, что она тебя укусила, — сказала оставшаяся в моей комнате Визгунья Анни. — Я ее не просила, честно. Это она сама выдумала, из вредности. Знаешь, что у нее в сумочке?
Но я не хотел и знать.
Визгунья Анни знала. Она жила с Иолантой, это мне сказала Черная Инга. На самом деле Черная Инга рассказала мне не только, что ее мать с Иолантой — подружки-лесбиянки, но и что Бабетта живет с женщиной (с проституткой, работающей на Мариахильферштрассе). Только Старина Биллиг предпочитала мужчин; но, сказала мне Черная Инга, Старина Биллиг настолько стара, что обычно никого не предпочитала.