Отказать Пигмалиону
Шрифт:
– «Laсrimosa» – это настоящий Моцарт. Рано уставший молодой человек, надеющийся на встречу с прекрасным там… В ином мире. Иногда мне кажется, что его не отравили, а умер он от усталости. Нечеловеческой усталости, которая наступает, если пытаешься безудержно веселить и развлекать мир. А мир угрюм, неповоротлив, несговорчив.
– Я Моцарта воспринимала по-другому. Как вам объяснить – вот если бы я инсценировала сказки, то обязательно бы использовала музыку Моцарта. Понимаете, для меня это музыка сказок.
– Да-да, распространенное явление. Прекрасный Зальцбург – уютный город, очаг, камзолы, парики, семейная идиллия. Счастливый Вольфганг, партитуры, исписанные
– Вы думаете, он был несчастлив? Он же не мог жить без музыки…
– Даже самый талантливый ребенок не может быть музыкальным автоматом. Потому что в возрасте пяти лет музыку в ремесло превращать нельзя. Потому что душа должна отдыхать от обязательств. И потому что окружавшая жизнь никак не соответствовала мелодиям, звучащим в этой душе… И неутоленная страсть к гармонии. Жизненной гармонии.
– И Сальери не виноват?
– Еще как виноват! Впрочем, у меня на это совершенно не европейский, а очень русский взгляд, взгляд человека, выросшего на стихах Пушкина. Сальери был не беден и в смысле карьеры неплохо устроен. Кроме того, в старости он получал бы неплохую пенсию от императора. С точки зрения буржуа, что может быть лучше и надежней неплохой гарантированной пенсии? С точки зрения не буржуа – лучше может быть то, что не измерить гульденами, лучше может быть божий дар. Но он достается не каждому. Впрочем, Сальери имел прескверный характер записного интригана – он вредил Бетховену, а Шуберт из-за козней Сальери чуть не лишился места обыкновенного учителя. Сальери не любил братьев по цеху. В каждом он видел врага. Так что думаю, Сальери виноват в смерти Моцарта. Господин первый капельмейстер императорского двора не мог перенести гениального творческого легкомыслия соперника. Это как нож в сердце – слышать светлую музыку, когда самого терзают зависть и злость.
– Кажется, живешь легко и творчество радостное и легкое…
– О нет, не всегда. Имре Кальман писал свои лучшие оперетты в минуты траура, тяжелейшей болезни или душевной тоски. Загадки гения – они кроются в нечто подобном. Кстати, как по-вашему, Моцарта можно было считать успешным композитором? Он был удачлив?
– Нет, платили мало, при австрийском дворе положение было шаткое…
– И похоронили в общей могиле… Мне кажется, весь фокус в том, что Моцарту на роду было написано быть гениальным и… бедным. Он не смог быть успешным – миры – душевный и реальный – приходили в вечное столкновение. Тонкая натура, оттого его легкость так трагична.
– Рихард Штраус вам ближе?
– Я, наверное, сейчас скажу глупость, и вы ее никогда нигде не повторяйте. Мне кажется, что Моцарт – очень русский композитор. Столько чувства, столько эмоций, столько душевной открытости. Штраус – совсем другое дело. Музыкальное наитие – не его стиль. Вдохновение у него подчинялось логике. Я долго не мог понять, как это может сочетаться, а потом внезапно понял на собственном примере – не могу я писать картину, если не придумаю, где ее выставлю для показа, не решу, кому предложу купить.
– Но это, извините, я не хочу обижать вас, это почти ремесло. – Аля повернулась к Тенину.
– Ну и что? А почему ремесло не может стать искусством? И наоборот? Почему всегда противопоставляют – вдохновение и расчет, творчество и порядок. Я вам скажу, что искусство от порядка только выигрывает, становится точным. Вот и Штраус представил музыку – явление не менее эфемерное – как реальное понятие, которое можно «посчитать». Правда, тут еще его характер – он же был практичным. Тратил деньги с умом, обожал семью и игру в скат. Кстати, одним из самых
Их разговоры могли продолжаться бесконечно – Тенин обладал феноменальными познаниями в области искусства и безусловным талантом рассказчика. К тому же, придавая огромное значение внешнему оформлению жизни, Алекс получал удовольствие от общения с такой красивой ученицей, и это еще больше его воодушевляло.
Благодаря Тенину Аля впервые в жизни оказалась в «обществе», то есть среди людей, связанных невидимыми нитями финансового достатка, происхождения и положения в государственной иерархии. Она обратила внимание, что Тенин, о жизни которого она ничего не знала, пользуется и уважением, и определенным почетом. Как он занял это место, она не задумывалась – разговоров о его творчестве они никогда не вели, о том, чем занимался в молодости, тоже. Их беседы имели характер исключительно образовательный – это касалось как искусства, так и светского этикета.
– Жизнерадостность и непринужденность – вот основа поведения в любой жизненной ситуации, – не уставал повторять Тенин.
Этих встреч Аля ждала теперь с нетерпением. Ровно в назначенный час Алекс на своей дорогой машине заезжал за ней в пансион, они где-нибудь обедали. При этом Тенин увлекал ее беседой, всегда забавной и поучительной одновременно. Але нравились тщательно продуманные наряды спутника, хотя и выглядел он в своих модных лет семьдесят назад нарядах иногда странновато. Впрочем, дорогие детали превращали этот маскарад в изысканную прихоть. Аля и Тенин могли долго сидеть за столом, когда официанты оставляли только кофе. Глядя на своего нового друга, Аля научилась ценить неожиданные мелочи – молчание приятного собеседника, наблюдение за людской толпой, вкус простых, но отлично приготовленных блюд.
– Видите, Аля, я гурман. Во всех смыслах. Я ценю простоту и чистоту вкуса. Но я долго этому учился, поначалу казалось, что чем вычурнее, тем лучше. Нет, только в простоте вы найдете истинное наслаждение.
– Вы же любите роскошные вещи, я заметила. Как так?
– Это другое. Как один человек сказал? Я могу обойтись без необходимого, но без лишнего я не обойдусь! Роскошь – это то самое лишнее, мне без нее не обойтись. Но мы-то говорим о вкусе. О том, что помогает нам распознать мир. Вот тут необходима простота. – Тенин с удовольствием учил Алю.
Собеседником он был великолепным и весьма остроумным.
– Аля, чем вы сейчас заняты? – звонил он ей.
– Навожу порядок, – отвечала она устало.
– Почему вы так не любите порядок? – удивлялся он. – Любую уборку можно возвести в ранг искусства и получить от этого занятия удовольствие. Учитесь этому у немцев.
Аля смеялась и, к своему удивлению, поняла, что Тенин прав. Что может быть утомительного в наведении красоты вокруг себя?!
После долгих обедов и еще более долгих бесед они ехали туда, где было много людей, встречающих его, а следовательно и ее, со сдержанной радостью. Всеобщее внимание – то, чего Аля еще недавно так боялась, оказалось приятным и действовало возбуждающе. Повседневность с вокальными классами и прочими дисциплинами меркла и прежнего удовлетворения не доставляла. Впрочем, то, что это времяпрепровождение – не сама жизнь, а ее случайная «форма», Аля еще не догадывалась. Жадность к переменам и новым впечатлениям, завышенная оценка своего положения и потребность в чем-то более захватывающем, чем музыка, толкали ее на шаги порой необдуманные и жестокие. Так, в один из дней раздался звонок.