Откровения Екатерины Медичи
Шрифт:
Никогда, поклялась я себе, уходя из галереи, никогда больше я не стану пешкой в чужих руках.
Я буду править Францией так, как считаю необходимым. И будь что будет.
И снова мы стояли на берегу реки Бидассоа, под неистовым ветром, который бушевал в небесах. Был только конец июля, но жара сменилась ранней ветреной осенью. Я обняла Елизавету, готовую отправиться в путь.
— Береги себя, — прошептала я, мыслями вернувшись в то время, когда потеряла ребенка и скрыла это от всех. — Помни: многие женщины, у которых случались выкидыши,
— Да, матушка. — Елизавета оглянулась на Филиппа, который уже сидел в седле, окруженный свитой.
Губы ее приоткрылись, но произнесенные слова заглушило хриплое карканье. Мы разом оглянулись на росшую неподалеку липу. На нижней ветви ее восседали два ворона.
Затем они стихли и лишь глядели на нас черными, горящими злобой глазами.
— Дурной знак, — прошептала Елизавета.
Я хотела возразить, поскольку считала ее суеверность еще одним неприятным следствием жизни в Испании, однако смолчала, увидев, как посерьезнело ее лицо.
— Ты обдумаешь все то, о чем мы говорили? — спросила она.
Первым моим побуждением было одернуть ее, но я сдержалась. Мне не хотелось, чтобы наше прощание было омрачено ссорой.
— Обдумаю.
И тогда Елизавета улыбнулась мне — впервые за все это время улыбнулась искренне. На миг чопорная королева исчезла, и я вновь увидела свое дитя, свою дочь, которая была для меня таким утешением.
— Я люблю тебя, Елизавета, — прошептала я. — Если ты когда-нибудь будешь нуждаться во мне, я пересеку пешком Пиренеи, только чтобы быть с тобой.
Мы обнялись, и Елизавета пошла к своему коню. Ветер рвал плащ с ее плеч.
Я стояла на берегу реки до тех пор, пока всадники не исчезли вдали.
— Они уехали, — пробормотал Карл. — Может, пойдем в дом? Я умираю с голоду.
Я кивнула и, охваченная печалью, повернулась, чтобы уйти.
Над моей головой взмыли в потемневшее небо вороны.
Глава 26
Мы пустились в обратный путь. Парадный глянец сползал с нашего кортежа, как позолота с вензелей на моей карете. Глядя в окно, я не замечала ни крестьян, усердно собирающих урожай, ни женщин и босоногих ребятишек, которые выбегали к дороге поприветствовать нас. В ушах моих звучал голос дочери, непреклонный в своей убежденности.
«Ты не можешь бесконечно угождать обеим сторонам. В конце концов тебе придется сделать выбор».
Я уже сделала выбор. Предпочла жертву утешению, обязательства — радостям, долг — страсти. Сколько еще можно выбирать?
Руки мои, лежавшие на коленях, сжались в кулаки. Я не склонюсь перед угрозами Филиппа Испанского, не позволю ему диктовать, как мне надлежит вести дела. Я буду и впредь бороться за мир, невзирая ни на какие преграды. Не оставлю в наследство своим сыновьям хаос; не отправлю на костер тысячи французов только потому, что они исповедуют иную веру.
И не отступлюсь от Колиньи. Слишком долго я отрекалась от него, равно как и от себя самой.
Мы приехали в Блуа по первому раннему снегу. Проследив за размещением двора, я выпустила воззвание, в котором
Одно из приглашений предназначалось Колиньи.
Прием проходил в расписном зале Блуа. Мы с Карлом сидели на возвышении, к которому чередой двигались вельможи с женами. Зал был весь увешан гобеленами и освещался дорогими ароматическими свечами; стремясь создать праздничное настроение, я велела украсить пилястры гирляндами и ветвями, покрытыми блестками. Однако по мере того, как один гость за другим приближались к возвышению, а затем отходили в сторону, меня все сильнее охватывало беспокойство.
— На каждом из них белая лента либо золотой крест, — едва слышно шепнула я Бираго. — Что это за новая мода?
— Крест носят гугеноты, — ответил он, хмурясь, — а ленту католики.
Мне припомнился давний вечер в Фонтенбло, когда я безуспешно пыталась отыскать гугенотов в толпе придворных. Тогда я видела лишь пышные наряды и блеск драгоценностей, слышала только смех и шутки. Сейчас мне казалось, что сам воздух в зале вот-вот полыхнет, точно порох от искры, и все лица, на которые падал мой взгляд, были угрюмы и мрачны.
— С каких пор при этом дворе почитается необходимым публично демонстрировать свое вероисповедание? — процедила я, совсем позабыв, что рядом с нами сидит Карл. — Это неприемлемо!
— Издай указ, который это запрещает, — резко хохотнул Карл. — Но только поторопись, покуда не началась новая война. Гляди: вон шествуют наши католические вожди.
Я напряглась, застыв в кресле. В зал вступило семейство Гизов. Лицо вдовы Меченого закрывала вуаль, а ее пятнадцатилетний сын, новый герцог де Гиз, был в ослепительно-белом атласном камзоле. Во главе прочих Гизов шел монсеньор кардинал. С одного взгляда на его злобную усмешку мне стало ясно: именно он подготовил это театральное шествие, дабы напомнить нам, что Гизы вечно будут чтить память о Меченом.
— Не знала, что вы вернулись из Рима, — заметила я, когда кардинал склонился перед нами и поцеловал протянутую руку Карла. — Надеюсь, Вселенский собор прошел успешно?
— Превосходно. Его святейшество провозгласил анафему всем еретикам.
Карл сердито сверкнул глазами.
— Кровь Христова, — проговорил он, даже не потрудившись понизить голос, — и почему вам вечно нужно все испортить?
Я нервно усмехнулась, собираясь напомнить ему, что Гизы все-таки наши гости. И тут краем глаза увидела одинокую фигуру, которая направлялась к нам.
В зале воцарилась мертвая тишина.
Колиньи тоже был одет в белое. Глубокие морщины прорезали его лоб, залегли в уголках отвердевшего рта. В редеющих волосах проступала седина. Глаза, обведенные темными кругами, смотрели отчужденно и замкнуто.
— Добро пожаловать, господин мой Колиньи, — проговорила я негромко. — Вы в трауре?
— Да. Шарлотта, моя жена, скончалась после долгой болезни.
— Упокой, Господи, ее душу, — пробормотала я, борясь с прихлынувшей надеждой, к которой примешивалось чувство вины.