Откровения Екатерины Медичи
Шрифт:
Перед домом Колиньи уже собралась толпа гугенотов: весть о покушении разлетелась менее чем за полчаса. Я опасалась, что к наступлению ночи волнения охватят весь Париж.
Когда мы выходили из кареты, кто-то завопил: «Убийцы! Папистские изуверы!» — и Карл съежился. Я вздернула подбородок. Преградить нам дорогу никто не посмел. В нижнем зале тоже толпились гугеноты, сплошь мужчины. При нашем появлении все разом смолкли. К моему изумлению, вперед выступил Генрих Наваррский — с растрепанными волосами и распущенными завязками рубахи, будто
— Как он? — спросила я.
Генрих обшарил взглядом мое лицо. Я едва не отвела глаза, гадая, сумел ли он прочесть в моих чертах признание вины.
— Ранен в плечо. Рана тяжелая, но нам сказали, выживет. — Он искоса глянул на Карла и снова устремил взгляд на меня. — Вам не следовало приезжать. В этом не было необходимости. Они уже знают, кто убийца. Вы должны отдать приказ об аресте Гиза.
— Мы сделаем это, как только узнаем подробности. А теперь проводите нас к нему.
Наварра повел нас к лестнице. Гугеноты молча расступились.
Наверху ко мне тотчас поспешил Паре. Он постарел, однако держался так же энергично и деловито, как в те давние дни, когда пользовал перед смертью моего мужа и старшего сына.
— Я извлек пулю и вправил кости. Колиньи лишился пальца, ему раздробило локоть, но если он не станет перенапрягаться и будет вовремя менять повязки, то поправится.
Карл уже подошел к кровати. Распростертый ничком на узком ложе, Колиньи казался совсем маленьким, почти ничтожным.
Но когда он поднял на меня взгляд, я увидела, что глаза его горят всей силой его могучей воли.
— Друг мой, — тихо проговорил Карл, — я клянусь вам, что отыщу негодяя и заставлю его расплатиться сполна.
Колиньи все так же неотрывно смотрел на меня. Мир, окружавший нас, поблек.
— Ваше величество, — услышала я шепот Колиньи, — я подозреваю в покушении одного только Гиза.
— Паре говорит, вы поправитесь. — Я подошла к кровати. — Я рада, поскольку хорошо помню, что было, когда ранили Меченого. Врачи говорили, что, если бы пулю можно было извлечь, он остался бы жив.
Колиньи улыбнулся:
— Как я уже однажды вам сказал, моя жизнь не так уж и важна.
Его улыбка пронзила меня, словно острый нож, и я вдруг прозрела. С чудовищной ясностью я поняла, что Колиньи хочет умереть. Хочет погибнуть за веру, потому что тогда обретет гораздо большее влияние, нежели при жизни. Он тоже хорошо выучил урок, преподанный убийством Меченого.
Он видел, какое беззаветное обожание может породить мученическая смерть.
Я взглянула в его горящие глаза.
— Я сожалею только об одном, — проговорил Колиньи, обращая взгляд на Карла, — что моя рана помешает мне служить вашему величеству в это опасное время.
Протянув руку, он крепко ухватился за руку Карла. Охваченная ужасом, я смотрела, как мой сын наклонился к Колиньи, и тот зашептал, при этом сунув что-то в ладонь Карла.
Затем он без сил рухнул на подушки, и лицо его стало пепельно-бледным.
— Это
Я мельком глянула на искромсанный комочек.
— Адмиралу нужно отдохнуть, — сказала я и, чувствуя на себе пристальный взгляд Колиньи, взяла Карла за руку и решительно повела к двери.
Охранники тотчас окружили нас. Уже в карете, когда мы сидели друг против друга, покачиваясь на неровностях мостовой, я спросила:
— Что он тебе сказал?
Глаза Карла наполнились слезами.
— Ничего, — пробормотал он.
Едва мы доехали до Лувра, Карл проскочил мимо Бираго и почти бегом бросился во дворец. Мы с Бираго переглянулись.
— Ступай со мной, — сказала я ему.
В олеандровом гроте нежные кусты, привезенные из Флоренции, росли в вазонах с родной землей, дожидаясь пересадки. Щедро усыпанные бело-розовыми цветами, они источали сильнейший аромат, столь же чарующий, сколь смертельна могла оказаться вытяжка из этих цветов. На огороженных клумбах цвели розмарин и майоран; тут и там украшали грот эмалевые саламандры, лягушки, змеи и ухмыляющиеся сатиры.
К нам приближались двое мужчин. Один двигался с грацией, которую я тотчас узнала; второй был выше и гораздо шире в плечах. Когда он откинул капюшон, у меня перехватило дыхание. Золотоволосый, с чеканными чертами лица и темно-голубыми глазами, он обладал красотой молодого льва.
Генрих рядом с ним походил скорее на черную пантеру; его шею, не скрытую воротником, обвивала нить рубинов, волосы свободно рассыпались по плечам, а на подбородке темнела пробивающаяся эспаньолка.
— Вам грозит смертельная опасность, — сказала я Гизу. — Напрасно вы ослушались меня.
Взгляды наши встретились.
— Я знаю. — Голос у Гиза оказался хрипловатый, низкий, словно созданный для любовных перешептываний в спальне. — Уже сейчас еретики окружают мой особняк. Они размахивают ножами и дубинками и громко кричат, требуя моей головы. Мне повезло, что со мной был его высочество, иначе они набросились бы на меня, словно саранча. — Полные губы его раздвинулись в пренебрежительной усмешке. — Надеюсь, что здесь, в кустах, не прячутся сейчас никакие еретики.
Генрих рассмеялся, но я резко одернула обоих:
— Это не повод для шуток! Если мы промедлим, то можем дождаться новой войны, только на сей раз гугеноты сожгут Париж. — Я сделала знак Бираго. — Расскажи им.
Бираго в своем бархатном одеянии, с редкими прядями волос на лысой, покрытой коричневыми пятнами макушке походил на скрюченное от старости дерево, однако заговорил он властно и с достоинством:
— В Париже сейчас свыше шести тысяч гугенотов; многие приехали на свадьбу, но до сих пор не отбыли. Если они решат добиться возмездия за покушение на Колиньи, то пойдут куда дальше, нежели размахивать у ваших ворот ножами и дубинками. Они способны взять штурмом Лувр.