Откровения палача с Лубянки. Кровавые тайны 1937 года

Фролов Петр

Когда мне пришлось однажды вместо одного из палачей (его увезли в больницу с приступом аппендицита) расстреливать группу «врагов народа», то я не испытал никаких эмоций при выполнении приказа Блохина. Помня рассказ отца, я не смотрел в глаза жертвам, а стрелял им в затылок. Поднимал наган, целился, задерживал дыхание и плавно нажимал на спусковой крючок. После окончания казни я вышел в коридор, налил грамм пятьдесят спирта, выпил и под недоуменные взгляды других стрелков приступил к трапезе. Наверно, они ожидали от меня всего, кроме этого. Потом Блохин рассказал мне, что если до этого палачи считали меня способным только прислуживать начальству «штабным писарем» и презирали меня, то после этого случая стали бояться и уважать. «Ведь точно так же ты можешь застрелить любого из них», – объяснил комендант.

Снились ли мне потом лица тех, кого

я расстрелял тогда? Возможно, что звучит цинично, но для меня они были безликими «врагами народа», которые понесли заслуженную кару за свои преступные деяния. Я, в отличие от большинства палачей, искренне верил в то, что эти люди – противники советской власти и моей Родины и поэтому подлежат уничтожению. А вот для стрелков они были людьми, которых начальство приказало убить. И если палачи не выполнят это задание, то сами могут оказаться на месте приговоренных к высшей мере наказания. При этом никто из палачей почему-то не думал, что он сам добровольно согласился стать стрелком. У каждого из них была возможность отказаться от участия в казнях, но они не сделали этого. Сначала стали палачами, а потом всю оставшуюся жизнь мучились от того, что им приходилось совершать. Плата за материальные блага и возможность ощущать свою власть над другими людьми. Вот только чувство превосходства над другими людьми было иллюзорным. Ничего они не могли решить. Если человека приговорили к расстрелу, то палач не мог помиловать его. Он лишь на несколько минут получал возможность ощутить власть над жертвой и отнять у нее жизнь. Возможно, что палачи запоминали имена и лица своих жертв. Лично я помню казнь только бывшего наркома внутренних дел Ежова, а все остальные расстрелы стерлись в моей памяти. Остались лишь места, где проходили казни.

Бутово

Через неделю после вступления в должность и знакомства с процедурой оформления документов Блохин отправил меня на первое самостоятельное задание – на спецобъект «Бутово». Он подчинялся Управлению НКВД Московской области. Туда привозили для приведения смертного приговора заключенных из Таганской, Бутырской и Сретенской тюрем столицы, а также тюрем Московской области.

Для бюрократов из НКВД этот спецобъект был источником постоянной «головной боли». Так как «Бутово» входило в структуру Управления НКВД Московской области, то и оформлять все документы должны были сотрудники 1-го спецотдела УНКВД, а не НКВД СССР. С другой стороны, расстреливали члены спецкоманды из НКВД СССР. При этом на время выполнения своих служебных обязанностей они поступали в оперативное подчинение коменданта УНКВД Московской области. При этом кто-то из центрального аппарата НКВД СССР должен был фиксировать результаты работы стрелков. Поэтому мне приходилось присутствовать при большинстве расстрелов. Оформлять необходимые документы в двух экземплярах: один для областного управления НКВД, а другой – для центрального аппарата НКВД.

Система учета подследственных и осужденных в НКВД была организована безупречно. Другое дело, что когда Хрущев захватил власть в стране, то приказал уничтожить все документы, имеющие отношение к расстрелам, чтобы скрыть следы. На Хрущеве крови невинных жертв политических репрессий больше, чем на любом другом члене сталинского Политбюро. Современные «историки» не знают или не желают знать, но в 30-е годы члена партии можно было арестовать только с санкции партийного руководства. Хрущев в 1937 году был 1-м секретарем Московского горкома и обкома партии и санкционировал арест огромного количества людей, которые затем по указанию Хрущева (его подпись стоит под приговорами) были расстреляны.

Хрущев на XX съезде партии выступил в роли разоблачителя «культа личности Сталина» и рассказал о масштабах политических репрессий. При этом он не сообщил, что и сам принимал активное участие в творившемся в конце 30-х годов беззаконии. Наоборот, он поспешил уничтожить все следы своего участия в политических репрессиях. В результате до сих пор невозможно установить, сколько человек было расстреляно в Москве и Московской области. Количество жертв, которое называют современные «историки», сильно завышено. Звучит цинично, но из-за особенностей «технологического» процесса процедура приведения в исполнение смертного приговора занимала много времени, а стрелков было очень мало. Численность спецкоманды в Москве колебалась в разные годы от 10 до 14 человек. При этом кто-то из группы был отпуске, болел, отправлен в командировку и не мог участвовать в

расстрелах. Кроме того, казнили не каждый день, а один-два раза в неделю исключительно в ночное время суток.

А истории про то, как «кровавые палачи с Лубянки» за одну ночь с помощью пулеметов «пускали в расход» тысячи невинных жертв «сталинского режима», – это бред. Сотрудники спецкоманды были вооружены только наганами. Конвоиры – винтовками. Даже на установленных по периметру полигона «Бутово» вышках отсутствовали пулеметы.

Звучит цинично, но применение пулеметов при приведении смертного приговора в исполнение противоречило требованиям действующего законодательства. А закон тогда, в отличие от современных правоохранительных органов, сотрудники наркомата внутренних дел соблюдали четко. Дело в том, что перед расстрелом требовалось удостоверить личность казненного, чтобы по ошибке не убить невинного человека. Поэтому процесс был индивидуальным и занимал много времени. Справедливости ради отмечу, что в моей практике было несколько случаев, когда из московских тюрем конвой привозил не приговоренного к высшей мере наказания, а его однофамильца или вообще другого человека. Таких людей отправляли обратно в тюрьму, а я был вынужден оформлять множество документов. Не знаю, как наказывали тюремщиков за такие «ошибки», цена которых жизнь человека. Лично я за такое преступное разгильдяйство отправлял бы лет на пять в «лагеря». Ведь точно так же надзиратели могли по ошибке выпустить на волю уголовника-рецидивиста. Сколько бы бед тогда натворил такой бандит!

Перед войной расстреливали людей, осужденных не только по «политическим статьям» (пользуясь терминологией современных «историков»), но и уголовным – убийц, расхитителей народного добра и других криминальных элементов. Помню, что многие бандиты любили делать на левой стороне груди (в районе сердца) татуировку с портретом Сталина. «Блатные» думали, что палачи не посмеют стрелять в портрет Вождя. Они ведь не знали, что стрелки почти всегда целились в затылок, а не в грудь.

С уголовниками была другая проблема – до последнего мгновения своей жизни они были способны на любой безумный поступок. Они же «умерли» после того, как узнали, что приговорены к расстрелу. Поэтому, как смертельно раненные звери, хотели вместе с собой утащить на тот свет кого-нибудь из «легавых» или погибнуть «красиво» – например во время попытки побега. Обычно рецидивистов привозили на расстрел в наручниках, которые снимали с них лишь после смерти.

До спецобъекта «Бутово» можно было добраться по Варшавскому шоссе. Проложенная в середине прошлого (XIX. – Прим. ред.) века дорога была хорошего качества и проходила через многочисленные деревушки и несколько дачных поселков. Среди них деревня Дрожжино, ставшая к середине 30-х годов дачным поселком. Удобное месторасположение – два километра до станции «Бутово» Курской железной дороги. На окраине деревни пруд, где местные жители и дачники ловили гигантских карпов.

Эти рыбы появились в пруду еще до революции. По соседству с деревней коннозаводчик Зимин организовал ферму по выращиванию лошадей и построил ипподром, где всем желающим демонстрировал свой товар, как говорится, лицом. В годы Гражданской войны владелец сбежал за границу, а на ферме выращивали лошадей для нужд Красной Армии. В годы нэпа там находилась колония для содержания осужденных за нетяжкие преступления. В середине 30-х годов ее закрыли, и на этой территории создали полигон. Просуществовал он недолго. В 1937 году здесь начали расстреливать «врагов народа». Во время войны и до смерти Сталина спецобъект «Бутово» использовали для проверки прочности брони. Сначала штурмовиков И-2, а затем правительственных автомобилей. Именно тогда и появилось современное название – «Бутовский полигон».

Вот как проходила процедура расстрела. Поздно вечером из московских тюрем на спецобъект «Бутово» приезжало несколько грузовых автомобилей, специально оборудованных для перевозки осужденных. Они по очереди въезжали на территорию полигона и останавливались около длинного деревянного одноэтажного барака. После этого начинался процесс передачи заключенных от одного конвоя другому. Приговоренные по одному выпрыгивали из грузовика и громко называли свои установочные данные (фамилия, имя, отчество, год рождения и статья) – офицеры делали пометки в своих бумагах. Когда кузов грузовика освобождался полностью, – происходило оформление документов, подтверждающих, что все осужденные были доставлены на полигон и по дороге никто не помер или не сбежал.