Открытие Франции. Увлекательное путешествие длиной 20 000 километров по сокровенным уголкам самой интересной страны мира

Робб Грэм

Он прочертил в земле палкой борозды, означавшие реки, и дополнил свой учебно-игровой ландшафт морем из красного песка и границами из самшита. После этого господин Блондель стал готовить свою армию детей-патриотов к будущей войне, в которой они однажды отомстят за Францию и вернут родине Эльзас – Лотарингию.

«Ученик становится рядом с Парижем, затем двигается вдоль Марны, проходит через Шалон в канал Марна – Рейн… Он разведывает местность в Нанси, пересекает новую границу и, миновав Сарребург и Страсбург, оказывается на Рейне. После этого ученик тем же путем возвращается в Париж».

Многие из этих учеников и их детей потом прошли этот путь до Страсбурга на самом деле. Тридцать имен из тех, напротив которых господин Блондель каждое утро ставил метку в классном журнале, позже были написаны на памятнике, который жители Раффето поставили землякам, погибшим в Первой мировой войне.

Дети, которые маршировали по школьному саду в Раффето, росли в республике, которая использовала

военное поражение предыдущего режима в 1870 году как возможность внушить своим гражданам любовь к родине. «Потерянные провинции» и «потерянные го рода» Эльзаса и Лотарингии были отсеченными частями страны, отсутствие которых должно было вызвать у нового поколения жажду снова видеть свое государство целым. Как сказано в руководствах для учителей, которые составил Пьер Лавис (профессор Сорбонны и бывший наставник имперского принца), желание вернуть потерянное должно было «дать республике хороших граждан, хороших работников и хороших солдат». В новом республиканском катехизисе места Иисуса Христа, Девы Марии и Святого Духа заняли вождь галлов Верцингеториг, Жанна д’Арк, Тюрго, Вобан и другие персонажи, жившие достаточно давно, чтобы не вызывать споров. «Родина – это не ваша деревня или ваша провинция, – писал Лавис. – Это вся Франция. Родина подобна большой семье». От схожих проповедей, которые звучали в британских и немецких школах, национализм французских педагогов заметно отличался отсутствием акцента на победах и почти печальным то ном. «Поражения при Пуатье, Азенкуре, Ватерлоо и Седане – болезненные воспоминания для всех нас».

В 1907 году профессор Лавис приехал в Ле-Нувьон-ан-Тьераш (в тот самый край, куда незадолго до этого боялись заходить антропологи), чтобы выступить на вручении ежегодных наград. Лавис был родом из Ле-Нувьона, но уже давно стал выше своего происхождения. В своей речи, которая могла сбить слушателя с толку смесью буржуазных предрассудков и политической риторики, он сказал детям: они тоже перестанут быть обычными крестьянами и станут гражданами чего-то, не имеющего строгого определения и четких очертаний, но прославленного и великолепного, что называется «Родина».

«Маленькие жители лесов и пастбищ Тьераша, чей ум быстр и практичен, от природы склонные к ссорам, вставляющие в свою речь пикардийские слова и выражения, вы совсем не похожи на маленьких бретонцев, которые мечтательно смотрят на Атлантический океан со своих скал и говорят на древнем языке кельтов, или на маленьких провансальцев, которые размахивают руками и кричат на романском языке на берегах Средиземного моря. Прошли те времена, когда Пикардия была для Бретани и Прованса более чужой, чем сейчас Франция – для Индии или Америки… Наша родина, дети, – не просто территория. Это творение людей, которые начали трудиться над ее созданием много столетий назад. Мы продолжаем их работу, и вы в свою очередь тоже продолжите ее».

Не все дети запомнили или хотя бы поняли этот урок национального единства. Накануне Первой мировой войны почти половина солдат-новобранцев и даже несколько будущих офицеров не знали, что в 1870 году Франция была вынуждена отдать Германии часть своей территории. Эльзас и Лотарингия были для них все равно что другие страны.

В любом случае большинство людей хотели, чтобы школа воспитывала чувство национального единства. Жители многих местностей впервые почувствовали необходимость образования, когда на них распространили воинскую повинность. Родители вдруг почувствовали, что неграмотность для них – большая помеха, когда их сыновья стали покидать родной дом и потом присылать из полка письма, которые писали за них товарищи, а товарищ добавлял грубые слова и сальные истории, если имел скверное чувство юмора, и эти письма читал вслух почтальон на пороге дома.

Образование не обязательно означало обучение в школе. Среди протестантов и евреев, читавших Библию, и в тех краях, где мальчиков учили быть странствующими торговцами, уровень грамотности уже был очень высок. Многие родители не пускали детей в школу, когда те были нужны в поле. Инспекторы часто обнаруживали, что девочек часто не посылали в школу, а отправляли работать швеями. Они весь день шили с изматывающей скоростью рядом с родственницами и соседками и учились местным традициям и ценностям, что их матери и считали настоящим образованием.

Но в первую очередь многие родители боялись, что дети, научившись говорить и писать по-французски как парижане, уйдут в город и никогда не вернутся домой.

Их страх был обоснован. Через сто лет после революционного доклада аббата Грегуара Третья республика собрала армию педагогов, чтобы уничтожить дикую границу между диалектами и французским языком. Основой основ образовательной политики стало искоренение диалекта как первого языка. Детей наказывали за произнесение слов, которые они слышали от матерей, когда учились говорить. Ученика, заговорившего на диалекте, заставляли носить палку или какой-нибудь другой знак, который затем переходил

к следующему нарушителю. Того, у кого этот знак, называвшийся signum, оказывался в конце дня, пороли, заставляли переписывать строки или чистить уборную. (Когда-то этот способ применяли в семинариях, заставляя воспитанников говорить на латыни вместо французского.) О том, как большинство граждан Франции научились говорить на французском языке, можно рассказывать по-разному. Для не говорившего по-французски школьника это обучение часто было болезненным и унизительным. Особенно мучительным оно было там, где местный язык меньше всего был похож на французский: в Эльзасе, Бретани, Стране Басков, Каталонии, на севере в городах с говорившим по-фламандски населением и на Корсике. Еще живы бретонцы, которые помнят тяжкие муки, с какими они учили французский – «язык, слова которого были похожи на полупустые шкатулки, и ты даже не был полностью уверен, что находится внутри», и бесконечные обиды, которые наносили им ядовитые насмешки учителей и покровительственный тон газетных статей. Бретонцам казалось, быть патриотами Франции – значит унижать свой родной край. Воплощением точки зрения чужаков на Бретань стала Бекассина, героиня популярного комикса, созданного в 1905 году. Бекассина, бретонка, работала в Париже служанкой и попадала во всевозможные смешные неприятности из-за того, что не могла понять даже самые простые французские слова. На ее глупом круглом лице не было ушей, а иногда и рта. Ее костюм был больше похож на пикардийский, чем на бретонский, и ее французский жаргон не имел ничего общего с бретонским языком. Но было не важно, на какой народ похожа эта служанка: она была бретонкой потому, что была глупой, а ее родственники были хитрыми и жадными.

Через много лет, когда образование и умение говорить по-французски стали восприниматься так, словно иного и быть не может, миссионерство педагогов Третьей республики стало казаться некоторым жителям Франции колониальной войной с целью уничтожить местные культуры. Сторонники местной независимости, создавшие свои общественные движения в ХХ веке, считали покровительственное отношение парижан, их ограниченный столичными интересами узкий кругозор и невежество относительно того, что касалось провинций, системой сознательно организованных репрессий. Даже Бекассине они оказали честь – провели против нее почти военную операцию. Однажды вечером в 1979 году три бретонца в униформе коммандос вошли в парижский Музей Гревен, где была выставлена восковая фигура Бекассины, и разбили ее на куски, отомстив за всех бретонских служанок, которых хозяева-парижане эксплуатировали и унижали снисходительным отношением.

По иронии судьбы эти региональные движения за независимость, в отличие от более ранней антиколониальной борьбы на Корсике и в Алжире, были созданы образовательной системой Третьей республики. Большинство людей, которые до этого чувствовали себя бретонцами, научились считать себя французами. Ни один из сепаратистов никогда не говорил только по-бретонски, хотя и мог тосковать по временам, когда большинство его земляков знали только бретонский язык. «Бретонцы, говорившие по-бретонски, – писал в 1975 году Пьер-Жакез Элиас (известный бретонский писатель, поэт и фольклорист), – никогда не чувствовали, что являются частью чего-то, что называется Бретань… Находясь за пределами Бретани, они называли себя бретонцами, но плохо представляли себе, где начинается и где кончается Бретань». Бретонский национализм ХХ века был лишь отдаленно связан с прежними восстаниями бретонцев против налогообложения и воинской повинности. То были выступления на локальном уровне, а это движение было основано на современном понятии государства как единого культурного и административного целого. Породившая его острая тоска о прошлом опиралась на то представление о «родной стране», которое распространяла государственная система образования.

На деле гордость родной провинцией вовсе не считалась признаком отсталости; наоборот, многие рассматривали ее как важнейшую составную часть патриотизма. Одной из сторон политики государства в отношении регионов с 1860-х годов была тактичная децентрализация. Многие учителя были также местными историками, их печалило исчезновение местных языков и диалектов. Некоторые из них вели уроки не только на французском языке, но и на диалекте и считали полезным умение говорить на обоих языках. Они заставляли своих учеников говорить по-французски не потому, что хотели вырвать с корнем культуры меньшинств, а потому, что хотели, чтобы их ученики успешно сдали экзамены, получили возможность открыть для себя окружающий мир и улучшили положение своих семей. Бретань пострадала сильнее, чем большинство регионов Франции, особенно после принятия антиклерикальных законов в 1901 году и последовавшей за этим попытки запретить церковное служение на бретонском языке. Но Французская республика никогда не вела на ее жителей полномасштабное лингвистическое наступление вроде того, которое сделало такой несчастной жизнь эльзасцев и лотарингцев после аннексии их родных краев Германией в 1870 году.