Открытие Индии (сборник) [СИ]
Шрифт:
– Ого! Орёл. Сколько кампаний прошёл, бомбардир?
– Шестая будет, ваше сиятельство!
– Вот как?!
То ли показалось Титу, то ли и впрямь в глазах главнокомандующего мелькнуло восхищение. Да отчего бы и не мелькнуть? В пяти походах выжить и жену не потерять – это же за малым не сказка.
– Ну, так люби супругу сей ночью, как в последний раз. А ежели останешься в грядущей баталии живым, бомбардир Тит Захаров, пожалую тебя офицерским званием, – сказал Михаил Александрович, через мгновение взлетел на Черемиса и поскакал прочь.
А
Должно полагать, это захлопнулась разверстая от изумления майорская пасть.
И мерцал закат, как блеск клинка.
– Приплыли-то они, антиподы-басурмане, из-за Норманнского океана на больших паровых кораблях, – покручивая конец пегого бакенбарда, рассказывал Кузьма Фёклов молодым артиллеристам. Тит не у каждого из них имена-то покамест знал. А у многих после завтрашнего боя так никогда и не узнает.
Кузьма брехал, чем далее, тем диче и нелепей:
– У каждого корабля пять труб кирпичных, четыре гребных колеса медных, пять палуб дубовых. На каждой палубе пятьсот птиц скаковых да тысяча солдат. Солдаты-то худющие, цветом кожи рыжие, головы плешивые. Сами телешом, только на чреслах юбка из пера срамоту прикрывает. Ружей у них нет и пистолетов нет. Сабель тоже нет. Луки есть и топоры махонькие, чтоб бросать.
– А пушки-то, небось, есть? – спросил какой-то губастый, безусый, сметанная голова и очи столь синие, каких у солдат не бывает.
– Пушки, само собой, есть. Но не то что у нас, а чугунные и тоже на пару. Басурманские канониры топку-то пушечную распалят, а как завидят, что бока покраснели – и давай в жерло либо ядра, либо мелкие камни-кругляши бычьей лопаткой швырять. Потом отбегут и дёрнут рычаг особливый. Тут она и стрелит. На три версты паром сожжёт, камнями посечёт.
– Будет врать! – не вытерпел, расхохотался Тит, находивший, что чересчур пугать новобранцев не след. – Не слушайте-ка его, робяты, он же пустомеля. – Три версты паром! Эва загнул.
– Ну, не три, – без спора согласился Кузьма. – А всё одно дело швах. Неладно умирать, когда пулей убьют или палашом порубят. Но когда постигнет огненная кара, и живьём сварят, как чайнец утку, втрое хуже.
– А за каким лешим приплыли-то они? – снова спросил губастый-синеглазый, сметанная голова. – Правду ли говорят, будто людоеды они, эти рыжие басурманы? У себя, говорят, всех крестьян да мещан поели, вот и погнал их голод через море.
– То половина правды, – отвечал Кузьма Фёклов, закуривая трубочку и незаметно подмигивая Титу: не мешай, дескать. – Едят они не мясо людское, а только требуху да мозги. А потом их шаманы в башку-то опустевшую ящичек нарочитый вкладывают. Из ракушек он сделан, из крабовых панцирей. Круглый, наподобие бутоньерки от конфект монпансье. Только внутри не леденцы, а крючки разные, шпеньки, пружины да зубчатые колёсики. Как у брегета к примеру. Видали? Нет? Ну, нате, мой поглядите. Эй, аккуратней, стоеросы, не
Новобранцы столпились вокруг Кузьмы, жадно рассматривали открытые часы.
– Вот так и в том ящичке, – сказал Фёклов, бережно убирая дорогой брегет за пазуху. – Сквозь темечко покойнику, ясно, скважину проламывают для ключа, и свинцом оковывают. А брюхо сухой травой да корешками набивают, жилой зашивают. Заведут после такого мёртвого человека ключиком на сто оборотов – и встаёт он и делает, что прикажут. Спать ему не надо, жрать-пить не просит. Так и бродит, покуда вовсе не сгниёт. Зовётся зоб.
– Сами рыжекожие басурмане поголовно заводные, – поддержал брата-ветерана Тит. – Только плоть у них долго не гниёт, потому как крепко просолена и провялена.
– Да ну! – в голос засомневались новобранцы, нервно похохатывая. А пуще всех ржал любознательный губошлёп, сметанная голова. – Вовсе уж вы зарапортовались, мужики. Сказки бабьи говорите.
– Мы вам не мужики, сопливцам, – тёплым, да грозным голосом сказал Тит. – Мужики землю пашут, мы – супостатов убиваем. И вы завтра будете. Быстро, грубо и умело и ваш дух, и ваше тело вымуштрует война. А теперь марш полковым маткам под юбки. Спать всем. Да мигом! – прикрикнул со строгостью.
Сам же поднялся пружинисто с ранца кожаного, добела за годы службы вытертого, рубаху чистую одёрнул и двинулся на женскую половину бивака.
К Кулеврине своей Авдеевне.
Ох и горяча у Тита жена! Поддаёт в страсти, как кобылица норовистая – другого мужа, не столь могутного да проворного разом скинула б. Да Захаров Тит не любой. Уд у него – тот же банник орудийный: толст, крепок. Руки жилами канатными перевиты, живот втянутый, весь бугристый от напряжения, как стиральная доска полковой прачки. Кость у Тита широкая, ноги колесом из-за мышц толстых, да сухих, без жирка.
Кулеврину бомбардир охаживал со звериным рёвом, она отвечала стоном нутряным. Не было у них никакого стыда, не было скромности. Не до того сейчас, чтоб таить от людей ночное супружеское сражение, когда наутро будет сражение смертное!
О, шествие любви дорогой триумфальной!
И четвёртые объятия подобрались к пику. Тит ухнул филином и выплеснулся с гидравлической силой, как говаривал знакомый бесстыдник, любимец французского уланского полка поэт Крюшон.
– Довольно, что ли? – Бомбардир куснул ласково жену за литое плечо.
– Глупый ты у меня, – нежно сказала Кулеврина. – Второго уж разочка довольно было. Я ж говорила.
Тит заважничал наподобие молодожёна:
– Мало ли чего ты лопочешь, когда…
Она сжала его щёки ладонями, прикрыла рот поцелуем. Оторвалась, мотнула головой – волосищи распущенные взметнулись.
– Уйдёшь?
– Останусь, – после недолгого раздумья решил Тит.
Кулеврина от радости совсем не по-бабьи, а по-девчоночьи тихонько взвизгнула, изо всей силы прижалась к нему большим своим телом.