Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Ох, срам какой! Задразнят Шурку ребята!
Свист, хохот, крики приближались. Шурка кинулся под навес, забился в самый дальний угол, за гнилые доски.
Ему было слышно, как топали на крыльце и стучались в дверь ребята, как, разговаривая и посмеиваясь, подходили мужики.
— Миколай Лександрыч… питерское солнышко, выглянь! — закричал Саша Пупа.
— Где он там? — спрашивал, смеясь, Горев. — Подавайте его сюда, мошенника!
Шурка зажмурился, хотя ему и так ничего не было видно, зажал ладошками
Перстенек, родненький, ненаглядный, спаси и помилуй Шурку. Золотенький, с драгоценным камешком, сделай так, чтобы не было стыдно, чтобы батька раскошелился хоть на двугривенный, вышел к мужикам. Ты волшебный, ты все можешь сделать. Ну что тебе стоит?.. А Шурка, вот те крест, отплатит тебе: будет чистить каждый день толченым кирпичом и протирать тряпочкой, никому тебя не отдаст, в спичечный коробок положит и ваткой прикроет — живи, как в домушке… Перстенек, перстенек, сотвори чудо!
Шурка плакал и гладил под рубашкой колечко.
И чудо совершилось.
У крыльца заревели, завозились мужики:
— О — оп — ля! Ух, ты!
— С приездом… здоров будь… чтоб счастье тебе привалило!
Высунулся Шурка из-за досок и увидел лакированные, черно сиявшие голенища сапог. Голенища летали над головами мужиков, словно большие галки.
Шурка вылез из-под навеса, подбежал к крыльцу, растолкал ребят, чтобы поближе быть к отцу. Тот, оправляя наспех надетый, измятый праздничный пиджак, кланялся мужикам.
— Спасибо за честь, соседи, много благодарен. Вот извольте… от всей души.
Отец, хмурясь и улыбаясь, сунул что-то в руку Саше Пупе.
— Маловато, Лександрыч, — сказал Саша, похлопывая ладонью об ладонь. — Боже мой, прибавить надо!
— Не при деньгах… потратился по хозяйству… Извинить прошу, оправдывался отец и опять кланялся.
— Хватит тебе, Саша! Насобирал, чай, больше попа в церкви, загалдели нетерпеливо мужики. — Гони на станцию за вином! Бабы, жарь яишню на все село! Милости просим, Николай Александрыч, повеселиться с нами за компанию.
— Ваши гости, ваши гости! — отвечал отец, переставая хмуриться.
Спустя часа два на лужайке, у моста, где вчера Шурка кудесничал с «курой», гуляли мужики. Поодаль от лужайки, у лип, сгрудились бабы и ребята, наблюдая, как веселятся их мужья и отцы, заговляясь* перед сенокосом.
Верховодил на лужайке Саша Пупа.
— Жи — ве — ом! — голосил он, приплясывая босыми ногами. — И жить будем. А смерть придет — помирать будем!
Афанасий Горев подсел к Матвею Сибиряку, и под липами очень скоро стало известно, что Горев уступил переселенцу свою избу.
— Куда торопишься, Афанасий Сергеич? — спрашивали мужики. — Продать не купить, успеется. Аль надумал спокинуть деревню навсегда?
— Жениться хочу, — отшучивался Горев. — Может,
— От такого сокола которая откажется? Ни в жизнь!
— Э — эх, разбередил ты нам опять ретивое — и укатишь! Бессовестно, брат.
Шутки, смех, выкрики не умолкали на лужайке. Один Никита Аладьин, по обыкновению, не пил вина, не курил, почти не разговаривал. Уронив тяжелую голову на плечо, улыбаясь в нитяную бороду, он глядел на мужиков. Вдруг он поднял голову, откинулся на траву — и песня полилась свободно, как вода сама собой льется через край переполненной бадейки.
Когда я на почте служил ямщиком,
Был молод, имел я силенку…
Афанасий Горев, крякнув, трезво вскочил на ноги, тонко поддержал:
И кре — епко же, братцы, в селенье одно — ом
Лю — би — ил я в ту пору девчо — онку — у…
И все мужики, бросая разговоры, выпивку, закуску, повели — затянули ладно и грустно песню.
Сзади Шурки тихо вздыхали бабы. Катька, сунув, палец в рот, пожималась, словно от холода.
Закрыли — ися… ка — а–арие… о — очи…
Налейте, нале — ейте ско — ре — е вина,
Расска — азывать больше нет мо — о–чи…
плакал — заливался Афанасий Горев, обняв колени и уронив голову на плечо, как Никита Аладьин.
Шурку передернуло, точно от мороза. Он схватил Катьку за горячую руку и долго не выпускал. Катька щурила зеленые глаза, доверчиво прижималась плечиком.
А на лужайке уже плясал вприсядку Саша Пупа.
Э — эх, лапти, лапти мои,
Лапото… лапоточки мои!
Ни гугу! Замолчи!
Ничего не говори!
Иэ — эх, ну — у… тпру — у!
Хороша, смешна была песня, но еще лучше — пляска. Живот не мешал Саше выделывать уморительные коленца. Выгнув руки кренделями, уперев их в бока, он катался и подскакивал на лужайке мячиком, выбрасывая ноги в стороны, так что сверкали голые пятки.
— Ух! Ух! Бо — же мой… У — у–ух!
Матвей Сибиряк на радостях ударил себя звонко по коленям ладонями, как досками.
— Н — ну, берегись!
И пошел мелко строчить, переплетая ногами. Саша, запыхавшись, отполз на карачках в сторону, чтобы не мешать.
Точно с неба, упала в руки Горева балалайка. Он рванул «Барыню".
— Бабы, помогите мужикам! — крикнул он, оборачиваясь к липам.
— Вино пить что-то не звали помогать! Поздновато, милые, вспомнили! со смехом откликнулись позади Шурки бабьи голоса.
— Четвертную ставлю, красавицы!
— Сперва поставь — поглядим.
— Натощак косточки не шевелятся!
Но уже выталкивали бабы дородную Солину молодуху, славившуюся пляской, и та, немного поломавшись, как бы нехотя поплыла навстречу Матвею Сибиряку, а потом отпрянула, топнула полусапожками и пошла разделывать, выплясывать, поводя плечами.