Открытие мира
Шрифт:
– Стало быть, шестеркой* околачиваешься, - заключил Сморчок.
– Фи! Несуразность какая!
– фыркнул Миша Император, садясь опять на носовой платок и бережно, по-девичьи, охорашиваясь, расправляя рубашку и складки на брюках.
– О-фи-ци-ан-том служил-с... Теперь свое дело в Питере имею.
– Начаевал?
– Бог милостив, не без того-с, - важно кивнул Бородулин и продолжал, захлебываясь, сипеть: - Смену отстояли - свободны как ветер. В кармане красненькая шелестит, серебрецо звякает. Адью-с! Переоделись пофасонистее - есть во что, - надикалонились...
– Райская жизнь, - равнодушно согласился пастух, высматривая что-то в небе.
– Одно скажу тебе, Михайло Назарыч: смотри, горлышко у тебя будто сипеть начало, а?
– Какие глупости!
– Глупость действительно большая... Не вылечишь, травка-муравка, грустно промолвил пастух, и на лицо его упала печаль, да так и запуталась там, в белесой шерсти осталась.
Шурка ничего не понимал. Богатство Миши Императора, его необыкновенная жизнь не произвели на Сморчка никакого впечатления. Он не только не восхищался и не завидовал, он даже почему-то жалел счастливого парня. И эта жалость, как видел Шурка, была неприятна Бородулину. Он как-то сразу потускнел. Отодвинулся подальше от пастуха, в тень ивы. Огни перстней погасли.
Сморчок поправил шапку у себя под головой, заломил дремучие брови.
– Человек - украшение земли... А она, матушка, - украшение человека, - задумчиво, словно рассуждая сам с собой, проговорил пастух. Зла в нас много. Иной раз кажется - конца-краю не будет злу-то. Горы!.. А раскинешь умом: да ведь и горы своротить можно. Пожелать только надо, всем миром навалиться... Опять же примечай, как ладно все на земле устроено. Кажинная травка живет и свое счастье-радость имеет... Так неужто одному человеку беда на роду написана?!
Шурка слушал, и эти грустно-ласковые, торжественные слова волновали его, будто пастух играл на трубе и она выговаривала песню. Ему представился Сморчок, каким он бывал в первый день пастьбы: нарядно-белый, праздничный, властный. Все слушаются его - коровы, бабы, ребята. Вот он ведет народ к горе, упирается в нее, как дядя Родя, плечом, мужики подсобляют ему, и гора сдвигается с места.
– Не должно быть в мире зла - вот какая притча. Стало быть, и в людях оно необязательно... Душа к добру тянется, к справедливости... Ну, а душа - всему владыка. Душа, братец ты мой, все сделает, коли захочет.
Сморчок повернулся на бок, приподнялся на одном локте и долго смотрел по сторонам посветлевшими глазами.
– Благода-ать!..
– вздохнул он, запуская обе пятерни в лохматую бороду, подергал ее, посмеялся тихо и опять лег на спину.
– Вот она, радость несказанная... подле тебя. Живи-веселись! Не греши душой! воскликнул
– А уж какое тут веселье... Видал я таких ухарцев... Главное, жениться не надо.
– Э-а-а-х...
– зевнул парень, не слушая, и стал жаловаться на скуку смертную.
Потом принялся хаять деревню. Он назвал мужиков серыми валенками, а баб - грязными коровами. Ему все не нравилось: и словом перемолвиться не с кем, люди какие-то живут необразованные, газет не читают, про сыщика Ника Картера или, допустим, про "Пещеру Лехтвейса" и не слыхивали... И дома чисто собачьи вонючие конуры. И пылища везде, не приведи бог, хоть раз десять на дню штиблеты чисти. И сесть благородно негде - весь перезеленишься, перепачкаешься.
Сморчок пошевелился, заурчал, как растревоженный медведь.
– Уйди...
– глухо сказал он, не открывая глаз.
Ребята переглянулись, насторожились.
– По уши в дерьме сидите-с, - продолжал Миша Император, презрительно кривя губы.
– Ползаете, вон как мухи по коровьей лепешке-с.
– Уйди-и!
– заревел, поднимаясь, Сморчок, как он кричал на коров.
Его так всего и трясло. Глаза у Сморчка потемнели и стали маленькими. Он потянулся за кнутом.
Миша Император вскочил, прихватив носовой платок. Мочальный кнут, извиваясь, полз по траве змеей.
Ребята испуганно шарахнулись в стороны, рассыпая из набирушек ягоды.
– Дикий вы человек-с, - просипел Миша Император, пятясь и обороняясь тросточкой.
– И все ваши рассуждения глупые-с, - бормотал он, пожимая плечами и косясь на баб, доивших коров.
Кнут не мог уже достать до него. Он повернулся и не спеша пошел к селу, осторожно ступая по пыльной дороге и помахивая тросточкой.
– Тьфу... поганец!
– плюнул Сморчок ему вслед и долго не мог успокоиться: ворочался с боку на бок, мял под головой заячью шапку, и все ему было неловко.
– А ведь Миша Император струсил, вот те Христос!
– шепнул Яшка ребятам.
– Из-за чего это взъярился Сморчок? Я чего-то не разобрал.
– И я не разобрал, - ответил шепотом Шурка, подбирая землянику.
– А здорово бы грязным кнутом - по чистой рубахе!
– Да, здорово... Жалко, не вышло.
Аладьины ребята, Гошка и Манька, собрались домой. Пора было возвращаться и Шурке. Но ему не хотелось идти. Как только пропал в поле за поворотом дороги Миша Император, Шурка стал беспокойно поглядывать на зеленеющую вдали Голубинку.
– Пить хочется, - сказал он.
– Хорошо бы еще ягодок поесть, а? Яша?
– Хорошо бы, - согласился тот, подбираясь снова к трубе пастуха, брошенной у изгороди.
– Двинем?
– Двинуть можно... да покуда идешь по жаре, еще больше пить захочется. Давай из болота напьемся?
– предложил Яшка.
Труба была у него в руках, и ему не хотелось с ней расставаться. Поглаживая мятую жесть, он не сводил глаз с пастуха, который угнездился-таки и, кажется, задремал.
– В болоте лягушечьи наклохтыши, - сказал Шурка, с тоской взирая на пустошь.