Открытие мира
Шрифт:
Так или иначе, гостинцев от ненастоящего питерщика они не дождались, а любопытство было удовлетворено, и ребята продолжали свое путешествие.
Перед Быковой лавкой, на лужайке, топтался Сморчок, лохматый, без трубы и кнута. Босой, в серой от грязи и дождей домотканой рубахе и таких же будничных портках - одна штанина засучена, другая опущена, - он размахивал заячьей шапкой.
– Уська-а! Ступай, подлец, в проулок!
– кричал он необыкновенно громким голосом, уставясь в окна Быкова дома.
– Слышишь?.. Не желаю в твоей тюрьме жить! Подавай обратно мою избу. Сволочь ты! Опоганил мою землю... Проваливай с одворины, кровопивец! Сей момент проваливай!
Он
– А-а!
– взвыл Сморчок, швыряя под ноги шапку и яростно ее топча. Не хочешь? Присосалась, пи-яв-ка? Ладно. Я те петуха подпущу. Он те, травка-муравка, кукарекнет...
На качелях, возле строящейся казенки, не обращая внимания на Сморчка, забавлялись Олег Двухголовый с Тихонями. Ну, тут можно не останавливаться. Смотреть нечего, а драться еще рано. И слава богу, все-таки двое против троих - не больно выгодное дело. Признаться, не будь Катьки, Шурка прошмыгнул бы стороной, подальше от греха, а то и вовсе повернул бы обратно: есть к церкви и другая дорога - отличнейшая, прямая тропинка полем. Но Катька шла рядом, доверчиво держась за его руку, и надо было быть достойным ее розового платьица и бантиков. По всему этому Шурка отважился пройти возле самых качелей.
Он ни разу не оглянулся, хотя его так и подмывало узнать - не летит ли камень из-за угла или не догоняют ли их Двухголовый с Тихонями. Чтобы подавить постыдный страх, Шурка оживленно болтал Катьке всякую чепуху.
Когда опасность миновала, Шурка перевел дух и победоносно оглянулся.
– Знаешь, - сказал он, молодецки сплевывая, - мне смерть как хочется вернуться и угостить Двухголового! Для праздника.
– Ох, где Двухголовый, где?
– живо обернулась Катька.
– Смотри, и Тихони с ним!
– Она воинственно тряхнула косичками.
– А я и не заметила, все про сахарную куколку думала... Давай, давай поздравим их с тифинской!
Она принялась засучивать и без того короткие рукава платьица.
– Да я и один с ними справлюсь. Не стоит тебе рук марать.
– Ничего. Я страсть люблю драться.
– Я тоже страсть люблю драться... Ух, и набью же я сейчас брыластому Двухголовому!
– кровожадно воскликнул Шурка, с удовольствием отмечая, какое превосходное впечатление производят его слова на невесту.
– И Тихоням кровь пущу... и-и... и качели изломаю. Я очень сильный.
– И я сильная. Здорово умею царапаться и кусаться. Ну, пошли, пошли!
– торопила Катька.
Шурка решительно повернул обратно к качелям, сделал несколько смелых шагов, потом остановился в раздумье.
– Знаешь что, - сказал он с опаской, - покуда мы их будем бить, пожалуй, сахарные куколки продадут... и китайских орешков нам не достанется.
Катька заколебалась.
– Их там раскупали почем зря... китайские орешки и куколки. Я видел, когда за обедней был.
– Жа-алко...
– тоненько протянула Катька, с сожалением поглядывая на качели и веселящихся, ничего не подозревающих врагов.
– Ну ладно, вздохнула она.
– Мы потом им наподдадим. Встретим на гулянье и тогда отлупим? Эге?
– Эге, - сказал Шурка.
И вдруг почувствовал в себе чужого человека. Он сидел, этот неизвестный человек, в Шурке, в душе его, и нашептывал на ухо: "Трус... трус... трус! На отца обижаешься, а сам говоришь неправду. Ты боишься Двухголового, а перед Катькой бахвалишься. Трус!"
И ему стало так стыдно, так нехорошо, что рассыпалось его богатство, счастье, и он не знал, что ему лучше сделать: пойти на Волгу
"И зачем тебя дернуло говорить неправду, будто хочется поколотить Олега!
– возмущенно спрашивал чужой, справедливый человек, сидящий в Шурке.
– Ты хотел покрасоваться перед невестой, чтобы она тебя еще больше любила. Но она и так крепко любит, три раза поцеловала, а тебе все мало. А вот узнает она, какой ты трус, и не будет любить нисколечко".
У Шурки горели уши, горели щеки, он весь горел, как в огне, как в аду, когда черти поджаривают грешников на сковороде. Лучше бы ему потерять серебряный полтинник, быть избитым до смерти Олегом, лучше бы ему умереть вот сейчас, не понарошку, а взаправду, навсегда умереть, как умер дядя Игнат, и никогда не видеть Катьки, чем говорить ей неправду...
Нет, Шурка знает, что ему надо сейчас делать.
– Я все выдумал... знаешь, про сахарную куколку и орешки. Их много, их никто не раскупит, - сказал Шурка с отчаянной прямотой.
– И я немножко боялся Олега, а теперь не боюсь... Давай пойдем драться с Двухголовым и Тихонями!
"Молодец!" - погладил Шурку по голове чужой, хороший человек и пропал, не нашептывал больше ничего в уши.
Скажи Катька: "Пойдем!" - и драка состоялась бы и неизвестно чем закончилась. Но Катька затрясла косичками, и так сильно, что бантики запрыгали.
– Нет, - сказала она, не поняв, видимо, Шуркиного состояния.
– Нет, это правда - куколок раскупят. И орешки и пряники раскупят. Сегодня у всех деньги есть. Айда на гулянье!
– Айда!
– откликнулся облегченно Шурка и вновь стал богатым и счастливым.
Глава XXV
ПРИКЛЮЧЕНИЯ ТРЕХ СЧАСТЛИВЦЕВ
Чем ближе подходили Шурка и Катька к церковной роще, тем явственнее доносилась до них разноголосая, веселящая сердце музыка гулянья. Вначале это был гул, словно в роще бушевал ветер. Потом из гула выделились мерные зазывные удары барабана, звуки гармоники, вероятно, не одной - так громко слышались переборы кадрили. Стали долетать перезвон бубна, пронзительные ребячьи свистульки, хлопки, говор.
На обрывистом берегу Гремца, возле поповой бани, под тенью сосен уже отдыхали утомившиеся гуляки - мужики в суконных пиджаках внакидку, цветистые бабы с грудными ребятами, старушки, нищие, осматривавшие содержимое своих котомок и бранившиеся между собой. На примятой траве шелуха подсолнухов, кожура от колбасы, селедочные хвосты, яркие замусоленные бумажки от конфет и иная праздничная дрянь. А музыка все нарастала и нарастала.
Ребята не выдержали и побежали навстречу барабану, гармоникам, свисткам, говору толпы.
Они поднялись на пригорок, к дому просвирни, и остановились, тяжело дыша, завороженные необыкновенной картиной, возникшей перед ними.
Белая, сахарная церковь возвышалась над курчавой зеленью кладбищенских берез. Золотой крест колокольни, закинутый в небо, горел, как кусочек солнца. Вдоль ограды тянулись одним снежным полотнищем сказочные палатки торговцев. И точно радуга упала возле этих палаток на землю: то праздничная, гуляющая толпа народа кишела у палаток, обступала, приценялась, рассматривала возы с горшками, корытами, лаптями, кадушками, горы ситца, граблей и еще невесть чего. За церковью возле школы, в роще, была вторая радуга, круглая. Это на просторной лужайке чинно танцевали кадриль разряженные парни и девки, плотно окруженные любопытными матерями, отцами, бабушками, подростками и ребятней. Оттуда доносился гром барабана, звон бубна и басистые голоса гармоник.