Открытие сезона

Данвилл Джойс

– Отлично, отныне сама плати за свои выходки; кажется, ты забыла, что обычно это мне приходится расплачиваться и за твои выходки тоже.

Тем же вечером, в отсутствие Дэвида, позвонил Виндхэм. Он сожалел, что не сообщил мне, куда уехал, и что раньше не связался со мной. Он находился в Лондоне и обсуждал новую постановку вместе с ее автором, Эдмундом Карпентером, и спросил, не хочу ли я встретиться с ним в следующую среду. Я отказалась, потому что по средам у Паскаль выходной. Как насчет четверга? Я тоже отказалась, потому что в четверг к нам приезжал в гости один знакомый. А пятница? Я согласилась, потому что поняла, что это было последнее предложение, которое он собирался мне сделать.

Мы отправились в ресторан, в котором уже бывали до этого, и он рассказывал мне скучнейшие истории о Эдмунде Карпентере и его жене и довольно

интересные истории о его сестре. Она вышла замуж за очень богатого человека и не могла простить Виндхэма за то, что он сам зарабатывает себе на жизнь и что уже не нуждается в ней: она помогала ему, когда дела его артистической карьеры были не так хороши. Помимо своей воли я начала складывать вместе кусочки его разрозненного прошлого: отец из аристократической семьи, не особенно богатый и не особенно талантливый; мать, стремящаяся вести в Лондоне жизнь, которая была ей не по средствам; сестра, которой удалось всего этого добиться, и сам Виндхэм, не стремящийся ни к деньгам, ни к тяжелой работе, а ищущий легкой славы, которую, как я считала, он вполне приобрел. Конечно, он не родился с серебряной ложкой во рту, [3] но имел много других преимуществ. Мы заговорили об амбициях, и я спросила его, чего еще и насколько сильно он хочет от жизни. Он ответил, что слишком ленив, чтобы серьезно относиться к своей профессии. Я не знаю, было ли это правдой или просто оправданием. Потом он сказал:

3

Аналогично русской идиоме «родиться в рубашке» (Примеч. перев.).

– Когда я был помоложе, я считал, что ничего не может быть хуже, чем желать что-то и не получить этого, например, величия, или славы, или посвящения в рыцари, или главной роли в фильме, но больше я так не считаю. Чем сильнее я завишу от обстоятельств, тем я счастливее. Мне стало нравится теплое, уютное чувство поражения.

Такая позиция казалась мне невероятной. Я не понимала ее, подобные взгляды претили мне, но я запомнила его слова.

Мы пошли в тот же самый ресторан в тот же самый день ровно через неделю, он рассказывал мне почти те же истории и бестактно указал мне на то, что я ем третью тарелку закуски, вместо того, чтобы перейти к первому блюду.

– Что тебе нужно, – сказал он, – так это хороший бифштекс с кровью. Большинство девушек обожает большие бифштексы, тебе требуется побольше крови. Неудивительно, что ты такая бледная в сравнении с остальными.

Через неделю мы отправились туда же, но в другой день, и я обидела его в тот раз, спросив, зачем он вообще приехал в Хирфорд.

– Что ты имеешь в виду? – с негодованием спросил он. – Думаю, возродить местный театр. Разве ты не читала мою статью в «Драмэтик Ивентс»?

Я заверила, что читала, и высоко оценила его озабоченность культурной жизнью провинции, но с трудом могла поверить, что он был настолько наивным и надеялся, что его положительное влияние сохранится и после его отъезда.

– А как ты думаешь, почему я приехал? – спросил он затем, и я сказала: единственным подходящим для меня объяснением является то, что он хотел стать большой рыбой в маленьком пруду и отдохнуть пару месяцев в атмосфере актерской благодарности. Он сердито воскликнул:

– Я приехал сюда потому, что мальчиком мне здесь все очень нравилось, а теперь я достаточно стар, чтобы провести шесть месяцев в деревне ради чистой сентиментальности и в память о старых временах.

На следующей неделе мы встретились там же. Наша связь приобрела определенную стабильность, я начинала привыкать лгать Дэвиду и Паскаль. Но хотя отношения стабилизировались, они не получали дальнейшего развития, по крайней мере, не в том направлении, какое можно было бы ожидать. Последний шаг зависел только от меня, хотя и в его поведении было что-то, что заставляло его примириться с существующим положением дел. Я же просто не могла решиться перейти последнюю черту. Против поцелуев я не возражала, а вскоре обнаружила, что не возражала и против того, что происходило «выше талии», но не ниже. И после нескольких попыток мы достигли временного соглашения. Конечно, нас ограничивала секретность наших контактов: мы не могли встречаться днем, а по вечерам мы уезжали подальше из боязни встретиться со знакомыми. Мы много колесили по окрестностям, но машина, какая бы комфортабельная она ни была, не настолько удобна. Вскоре стало ясно, что дом тетки Виндхэма мог бы нас выручить, но у него отсутствовал ключ, а трава была мокрая.

Во

мне это лишь разжигало интерес. Мы не могли поехать на квартиру к Виндхэму, поскольку она примыкала к театру и народ постоянно забегал к нему; мой дом тоже не годился из-за детей и привычки Паскаль рано возвращаться в слезах домой, после очередной ссоры со своим ухажером. Один раз мы все же рискнули и поехали к Виндхэму, после нашей ставшей привычной поездки на обед. Не успели мы устроиться на диване, как в дверь позвонили, и в квартиру ввалились Невиль, Джулиан, юноша с фанатичным взглядом и незнакомая девушка, и принялись жаловаться на управляющего, который отказался помощь их родственникам с билетами. Виндхэм доказывал, что это не имеет никакого отношения к нему, налил им выпить, ради чего, подозреваю, они и пришли, и мы сидели и пытались не дать юному фанатику рассказать нам о том, что происходит с его мягким небом и надгортанником. Казалось, они не особенно удивлены моим присутствием, и, насколько я знаю, Дэвид так и не узнал о той нашей встрече.

Эта стадия устраивала меня гораздо больше, чем Виндхэма Фаррара. Иногда он замечал: «У нас осталось всего три месяца до конца сезона». Первая серьезная попытка все расставить по местам была предпринята им спустя три недели после начала репетиций пьесы Карпентера. Он простудился и сказал всем, что собирается отлежаться вечером в постели, думаю, с целью дать понять, чтобы его никто не вздумал беспокоить. Он организовал для меня подходящий предлог навестить его – якобы с посылкой от «Бутс».

– Это абсолютно правдоподобно, – сказал он по телефону. – Я попрошу тебя купить мне кое-что из вещей.

Интересно, как эта мысль понравится Дэвиду, подумала я, но ничего не сказала и заехала к нему в установленное время, кажется, никем не замеченная. Я увидела, что он действительно простудился.

– Привет, – сказал он. – Может, проведем тихий вечерок дома. У меня нет здоровья раскатывать по деревням.

– Хорошо, – сказала я, надеясь, что сегодня все и произойдет, но целая серия мелких раздражающих моментов отвратила меня от этой идеи. Во-первых, он настоял на том, чтобы объяснить мне свой план постановки новой пьесы. Для меня это ничего не значило, я даже не могла понять используемую им терминологию. Дэвид хотя бы не пытался говорить со мной о циклораме и вращающем моменте. Потом он спросил, люблю ли я музыку и, не дожидаясь ответа, поставил Вагнера, а Вагнер – единственный композитор, к которому я испытываю отвращение: от него кровь стынет у меня в жилах. Затем он предложил мне поужинать яичницей с беконом. Отлично, сказала я, и обнаружила, что именно мне предстоит приготовить ее. Конечно, было бы невероятным стоять и смотреть, как он занимается готовкой, но тем не менее мысль о том, что я спрашиваю у него, как он любит яйца: вкрутую или всмятку, или зажаренные с двух сторон, – не очень-то сочеталась с моим представлением о страсти. Мы съели яичницу с ветчиной, под музыку грохочущего фашиста, и он даже не предложил мне выпить. Я начала подозревать, что, возможно, он относится к тем мужчинам, которые пьют в одиночестве или вовсе не пьют и обожают задирать ноги на стол. Если бы я была Софи, я сама могла бы обслужить себя, но я не она и предпочитаю, чтобы меня угостили. Когда с ужином было покончено, я отнесла тарелки на кухню. Я не собиралась их мыть, но грязь, царившая в раковине и вокруг, воззвала к моей аккуратности. С прошлого утра здесь ни к чему не притрагивались: в сливе раковины застряла чайная заварка, а на сушке высилась гора грязных чашек и блюдец. Я пыталась отыскать пару чистых стаканов, но безрезультатно. Мои подозрения подтвердились: он был тайным трезвенником.

Я перемыла всю посуду и принялась вытирать сушку и кухонный стол, когда он вошел посмотреть, чем это я занимаюсь.

– Зачем ты это делаешь? – воскликнул он, и я ответила:

– Ты забыл, что я не люблю беспорядка.

Покончив с кухонными делами, мы переместились на диван и в некотором смущении принялись целоваться. Через некоторое время он сказал, что мы могли бы подняться наверх и прилечь, и мы перешли в спальню. Но все было бесполезно, я не могла заставить себя даже думать об этом.

– Что случилось? – спросил он. Что я сделал не так? Ты не хочешь, чтобы я занимался с тобой любовью, Эмма?

– Не особенно, – ответила я, перевернувшись и уставившись в потолок. – Не особенно, честно говоря.

– Почему?

– Не знаю. Это мытье посуды… Я вижу, у тебя пуговица на рубашке оторвана. Мне кажется, что в любую минуту ты попросишь меня пришить ее, правда? Скажи мне честно, так это или нет?

– Ну, это приходило мне в голову. Но не прямо сейчас, конечно. Не сейчас.

– Нет. После.