Открытый счет
Шрифт:
Услышав об этом, Мунд уверенно заявил:
— Вот увидишь, американцы будут смотреть сквозь пальцы на эти переправы. В конце концов, они прикроют нас своими спинами. Главное — уйти от русского плена.
Эйлер кивал, но продолжал отмалчиваться. Для него наступил тяжёлый час испытания, час принятия решения, которое определит многое, если не всё в его будущей жизни. Перейти сейчас Эльбу — значит переломить свою судьбу. Здесь, в этом лесу вблизи Ней-Руппина, Эйлер это понял со всей ясностью. Надо сделать выбор, решающий, может быть, роковой.
"Ну
Как же всё это сложно и трудно. Он жил с Мундом и в Берлине, разве мало он думал в бессонные ночи, когда смотрел на горящий город или бежал в убежище, слыша за спиной нарастающий свист бомбы, которая разрывалась где-то совсем рядом!
И всё-таки тогда в нём ещё не созрела решимость сделать окончательный выбор. Да, тогда он колебался, на что-то надеялся, мучительно ждал каких-то перемен, а пока подчинялся воле и приказам Мунда.
В тот день, когда штурмбанфюрер и он дезертировали из батальона особого назначения, они чудом выбрались из центра города через парк Тиргартен, а оттуда на Халензее и Целендорф, юго-западную окраину Берлина. К счастью, у Мунда нашлась карта города, и он показал на ней, как Берлин взят в клещи войсками двух русских фронтов, соединившихся у Кетцина.
— Что же делать? — спросил тогда Эйлер.
На это Мунд ответил, что если они переоденутся в штатское, то, возможно, им удастся проскочить через неплотные боевые порядки русских. По слухам, они, не обыскивая, пропускали беженцев и на восток и на запад…
В Целендорф Мунд и Эйлер попали как раз в тот момент, когда танковая часть русских, готовясь к дальнейшему продвижению вперёд, накапливала боевые машины на улице под прикрытием стен домов. Эйлер, к изумлению Мунда и удивившись сам своей смелости, подошёл к молоденькому лейтенанту в танковом комбинезоне и со шлемофоном на голове и попросил хлеба.
— Гляйх, — ответил лейтенант и почему-то заулыбался, словно бы обрадовался этой просьбе, потом через командирский люк полез в танк, вынеся оттуда полбуханки хлеба.
— Зачем вы идёте из города? — тут же спросил он, покровительственно похлопав Эйлера по плечу. — Мы тут на днях кончаем войну, и начнётся хорошая, мирная жизнь.
— У меня там… больная… тёща… — запихивая в рот большой кусок, с трудом выговорил Эйлер и неопределённо махнул рукой куда-то на юг.
— Он так любит тёщу, что рискует жизнью. Это редкий человек! — снова улыбнулся лейтенант. Он тут же повторил это по-русски, показывая на Эйлера другому танкисту, чья большая голова в шлеме, похожая на чёрный кочан капусты, высунулась из люка.
— А у того, — лейтенант кивнул на Мунда, — тоже тёща?
— Мать.
— Ну, привет старушке. Ауфвидерзеен!
Теперь он уже просто захохотал, открывая крупные, молочной белизны зубы.
— Данке шен, — пробормотал Эйлер, отходя.
…— А ты молодец! — шепнул Мунд, когда они, миновав танковую колонну, вышли на шоссе, ведущее к городу Бранденбург.
Здесь
В Бранденбурге очутились к вечеру. Город выглядел вымершим. Давно прошли для Германии те времена, когда люди под вечер выходили на улицы погулять в своё удовольствие. Правда, по слухам, там, за Эльбой, мало что изменилось: и города не разрушены, и немцы не боятся расхаживать по скверам. Но за Эльбой Эйлер не бывал. А в Бранденбурге… они прошли от окраины к центральной площади, где рядом с ратушей и торговым центром располагалось здание комендатуры, и не встретили… ни одной женщины.
Война давно загнала их в норы бомбоубежищ, в подвалы домов. Молодые рядились старухами, горбились, одевались похуже, и, глядя на них, Эйлер всё чаще с болью в сердце вспоминал свою Ганни, которая там, за Одером, тоже, наверно, боится выглянуть днём на улицу.
Что война несёт женщинам? Страх! Страх перед бомбёжкой, перед эсэсовцами, перед полицией и в ожидании прихода русских.
— Бедная Ганни! — вслух вырвалось у Эйлера.
— Что ты там бормочешь? Посмотри-ка, кто там болтается на виселице, у тебя острее зрение, — толкнул локтем Мунд.
Эйлер вгляделся. Действительно, там впереди, перед зданием комендатуры, на деревянной виселице, слегка раскачиваемой ветром, висел труп военного. Рядом не было часовых, и мертвец, вытянувший руки по швам, казался единственным бессменным караульным на этой площади…
— Наш офицер, господин штурмбанфюрер… вот только не могу различить погон.
— Вижу, что наш, — пробормотал Мунд.
К самой виселице они не подошли, остановились поодаль. Крупная надпись на доске, укреплённой на груди покойника, извещала:
"Начальник Бранденбургского гарнизона полковник Цильнер вчера предлагал гарнизону сдаться русским. За что и повешен. Вот что ждёт всех изменников и дезертиров!"
— Так! — шумно выдохнул Мунд. — Значит, это сам начальник гарнизона!
— Город всё равно сдадут завтра, послезавтра… Он, наверно, хотел избежать напрасных жертв!..
— Фюрер запретил сдаваться, — изрёк Мунд, и Эйлер осёкся. Он не посмел сказать Мунду, что они ведь тоже, по сути дела, дезертиры, убежавшие из Берлина. Есть люди, которым трудно возражать, такую слепую ярость они вкладывают в каждое своё слово.
Полковнику Цильнеру было, должно быть, около пятидесяти. Посиневшее его лицо с седой щетинкой усов и вылезавшими из орбит глазами словно бы в упор смотрело на Эйлера.
— Вы пойдёте в комендатуру, господин штурмбанфюрер?
— Я хотел увидеть… этого Цильнера. Видишь ли, Эйлер… я знал его немного раньше. Хотел именно с ним поговорить… Но раз такое дело… Лучше двинемся побыстрее в Ней-Руппину, — ответил Мунд.