Открывая новые горизонты. Споры у истоков русского кино. Жизнь и творчество Марка Алданова

Чернышев Андрей Александрович

Я ответил себе утвердительно: да, служили. Чему именно? Какой идее? Если б такие слова не были невозможны и просто не произносимы, я ответил бы, что и Пушкин, и Чехов, и Вы служили "добру и красоте". Вязнут слова, но, по-моему, это так".

Эти строки из письма как объяснение в любви пожилого писателя давно оставленной родине, русской культуре. Он с упоением рисует картины ушедшего в прошлое быта, очень точен в деталях, и здесь мы смело можем - в который раз!
– помес­тить, по А.А. Кизеветтеру, "с подлинным верно".

Порою, однако, перед историческим романистом встают почти неразрешимые задачи. Иногда свидетельства современников о каком-то событии одно другому противоречат. В историческом труде можно привести различные варианты и заявить: "Я

не знаю, как было на самом деле". Романист такой возможности лишен, он рисует одну единственную картину события -- и сразу же его можно упрекать в предвзятости. Алданову нужно было изобразить смерть Бальзака. Октав Мирбо через полвека после этого события опубликовал о нем сомнительные воспо­минания художника Жигу. "Разоблачения" со множеством физи­ологических подробностей наделали немало шума. Французс­кие "бальзакисты" разделились, одни им поверили, другие нет. Как было поступить Алданову?

Он пошел по пути не художественной прозы, а документаль­ной. Изложил версию Мирбо и сообщил, что многие авторитет­ные специалисты ее не принимают, а закончил повествование на высокой ноте: привел трогательный, не вызывающий сомне­ний по части достоверности рассказ Гюго о посещении им умирающего Бальзака, привел его слова на похоронах: "Это был гений". Повествование строго документальное, автор выс­тупает как ученый-исследователь, для него вымысел в этой финальной сцене невозможен. Вместе с тем, он заканчивает повествование необычайно выразительной "сладкой", как выра­жались в старину, цитатой, на патетической ноте.

Но Алданов не был бы Алдановым, если бы ограничился иллюстрацией к старому романтическому тезису о бессмертии в искусстве. Он имел свой, особый взгляд на бессмертие и в концентрированном виде воплотил его в письме В.А. Маклакову от 27 марта 1950 года (уже работал в это время, надо думать, над "Повестью о смер­ти"), Маклаков поделился с ним самым сокровенным: считает свою жизнь прожитой даром. Алданов в ответе размышляет на такую тему: никто после себя ничего не оставляет: "Книги или картины или ученые труды человека живут много пятьдесят лет, музыка немного дольше. Приблизительно столько же хранится память о человеке, который памяти стоил, хотя бы ни одной строчки он не написал. Затем забывают по-настоящему -- как что-то, а не как звук, -- и тех, и других. Есть счастливые исключения, но ведь, скажем правду, они в огромном большин­стве случаев "бессмертны" мертвым бессмертием. Никто ведь, правду говоря, не читает Данте, ни Аристофана, или читают их раз в жизни, в молодости, чтобы можно было больше к ним никогда не возвращаться (Екклезиаст и "Война и мир" не в счет). Помнят имя".

В конце второй мировой войны Алданов задумывал написать киносценарий. Он обратился к русским актерам Голливуда Михаилу Чехову и Акиму Тамирову с предложением, что напи­шет сценарий, где будут для них роли, по "Отцу Горио" Бальза­ка. Из ответного письма следовало: актеры не помнят бальза­ковского текста, просят прислать им краткое "экспозе", содер­жание. Не из этого ли эпизода, как из зерна, пророс замысел представить Бальзака как пример знаменитого писателя, чьи книги уже перестали помнить?

Есть в "Повести о смерти" глава, где даны размышления ставшего вдовцом Константина Платоновича Лейдена. Снова, как в письме Алданова Маклакову, звучит, что надеяться оста­ется только на "личное" бессмертие, бессмертных дел нет, к тому же ограниченное во времени, -- пока живы те, кто помнит умершего. Эта глава, глава из пятой части (герой ни разу не назван по имени, только "он"), на деле воплощает кредо самого писателя. Религиозным человеком он, подобно Бунину, подобно Набокову, не был, но, обдумывая пройденный путь, приходил к выводу: никакой новой морали людям XX столетия не изобрести, лучшее, чем мы располагаем в сфере нравственности, -- вечная, освященная библейскими пророка­ми система ценностей.

За месяц до того, как Алданов сообщил Б.К. Зайцеву, что задумал новую повесть, Зайцев прислал ему свой отзыв об "Истоках", которые только что вышли в свет в Париже. Он

писал: "Старосветские помещики", семейственность, жена-опора -- чуть ли не единственный фундамент, на котором можно существо­вать... Все это я весьма "приемлю и ничтоже вопреки глаголю". И вообще прославление простого и человеческого против сальто- мортале. (Как мне тоже далеки всякие спасители человече­ства!)". Зайцев совершенно иначе подходил к гоголевским пер­сонажам, чем Белинский, который видел в них, как и во всех помещиках, пародию на человечество и доказывал, будто их любовь смешна и нелепа. То ли под воздействием письма Зай­цева, то ли самостоятельно, независимо от него, так или иначе Алданов своих киевлян Лейденов уподобляет бессмертным Афанасию Ивановичу и Пульхерии Ивановне, но акцент пере­носит на изображение силы любви и на высокую нравствен­ность персонажей. Очень важен эпиграф из Островского к главе, посвященной Ольге Ивановне: "Зачем я теперь скажу про человека худо? Лучше я должен сказать про человека хорошо". Так распорядилось время: в Советском Союзе истол­кование Белинским "Старосветских помещиков" было признано единственно верным, а в эмиграции появилось произведение, где жизнь провинциалов середины XIX века давала повод писателю объясниться в любви оставленной родине.

Историческая проза ищет предметы вдохновения не на ули­це, а в библиотеке. Проза Алданова -- очень книжная, он то заново воссоздает преступление Раскольникова в романе "Нача­ло конца", то размышляет о "Войне и мире" -- утверждает, что это одна из лучших книг, когда-либо созданных во всех литера­турах. У Толстого, как и у большинства исторических романи­стов, вымышленные персонажи превосходят в яркости реаль­ных исторических лиц: Болконские, Безуховы, Ростовы убеди­тельнее и Кутузова, и Наполеона. Редкая особенность Алданова: ему исторические лица удавались больше, чем вымышлен­ные. Белинский в статье "Взгляд на русскую литературу 1847 года" писал о Герцене: "Главная сила его не в творчестве, не в художественности, а в мысли, глубоко прочувствованной, впол­не сознанной и развитой". Эту характеристику с полным осно­ванием можно приложить к Адданову, тоже выдающемуся пуб­лицисту, которого вдохновляли даже не столько образы исто­рии, сколько ее уроки. В каждом из его исторических рома­нов есть вставные исторические очерки -- портреты знамени­тостей, описания крупных событий, и эти герои, события не­пременно чем-то напоминают нашу современность.

В "Повести о смерти" вставные очерки о Бланки, об Араго расширяют горизонты повествования, очерк о необыкновенной судьбе революционера Бланки подтверждает авторский тезис: всякая революция пожирает своих сыновей. Писатель знал, что такие очерки отчасти выпадают из художественной ткани про­зы. Когда в "Истоках", чтобы ввести в действие Бакунина и Достоевского, Алданов направил к ним поочередно двух своих вымышленных героев, В.В. Набоков бросил ему за это упрек в "кариатидности" -- (кариатида -- статуя, поддерживающая пе­рекрытие и выполняющая функцию опоры в архитектуре.) От­вечая ему, Алданов признал, что испытывает определенные труд­ности по части композиции: "В дальнейшем "кариатидности" не будет. У меня появятся еще немало знаменитых людей, но это будут иностранцы, и я к ним своих русских действующих лиц направлять не буду. Буду просто их показывать без связи с фабулой романа <...>, и пусть лучше меня ругают за отсут­ствие плана, чем за искусственные приемы" (письмо от 9 мая 1944 года). В "Повести о смерти" вставные очерки вновь даны писателем без связи с фабулой.

В этом случае Алданов, как мы видим, согласился с упреком Набокова в свой адрес, но в другом очень важном философс­ком вопросе писатели расходились. Появившаяся в тех же 1950-х годах набоковская "Лолита" заканчивается утверждением, что только искусство может принести создателю бессмертие: "Говорю я о турах и ангелах, о тайне прочных пигментов..." Алданов же помнит, что и прочные пигменты искусства| со временем разрушаются, для него высшая ценность, оправ­дывающая человеческое существование, -- безупречная нравственность.