Отлив
Шрифт:
Однажды, о чудо! Однажды из пепла моего сердца Вырос цветок...
Геррик с капитаном закончили почти одновременно. Оба задыхались. Глаза их встретились, и оба отвернулись, заклеивая конверты.
– Что-то длинно вышло,- сказал капитан грубовато.Сперва не получалось, а потом как прорвало.
– У меня то же самое,- отозвался Геррик.- Стоило начать, и, кажется, мне не хватило бы и целой стопки. Но это было бы в самый раз для всех тех хороших слов, которые мне хотелось написать.
Они не кончили еще надписывать адреса, когда небрежной походкой подошел клерк, ухмыляясь и помахивая конвертом, как человек, который очень доволен собой. Он заглянул Геррику через плечо.
– Это что?-спросил он.- Да вы вовсе не домой пишете.
– Нет, все-таки домой,- возразил
– Ловко забили шар!-Клерк расхохотался.- Меня звать Хьюиш, ежели хотите знать. На островах у всех имена поддельные. Ставлю пять против трех, что у нашего капитана тоже не свое.
– Угадали,- ответил капитан.- Своего я не выговаривал с того дня, как вырвал заглавную страницу из Боудича и забросил его к черту в океан. Но вам, ребятки, я скажу: меня зовут Джон Дэвис. Я Дэвис с "Морского скитальца".
– Быть не может!-вставил Хьюиш.- А что это был за корабль? Пират или работорговец?
– Это был самый быстроходный барк, когда-либо выходивший из Портленда в штате Мэн,-ответил капитан,-а потерял я его так, что с таким же успехом мог сам провертеть сверлом дыру у него в борту.
– Так вы его потеряли?- протянул клерк.- Надо думать, он был застрахован?
Не получив ответа на свою шутку, Хьюиш, все еще распираемый желанием поговорить, перескочил на другой предмет.
– Очень мне охота прочесть вам мое письмо,- начал он.- У меня недурно получается, когда я в ударе, а я придумал первоклассную шутку. Я с ней познакомился в Нордэмптоне, она служила в баре: такая свеженькая миленькая штучка, бездна шику. Мы с ней спелись, точно актеры в театре. Я на эту девчонку потратил, наверно, не меньше пяти фунтов. Ну вот, я вспомнил ее имя, написал ей и нарассказал, будто я разбогател, женился на королеве Островов и живу в прекрасном дворце. Наврал с три короба! Я вам прочту кусочек про то, как я в цилиндре открывал парламент у черномазых. Обхохочетесь! Капитан вскочил:
– Вот что ты сделал с бумагой? Стоило мне ее для тебя клянчить!
Вероятно, счастье для Хьюиша (которое в конце концов обернулось несчастьем для всех), что как раз в эту минуту на него напал обычный изнуряющий приступ кашля,- в противном случае товарищи покинули бы его, так велико было их негодование. Когда приступ миновал, клерк подобрал свое письмо, упавшее на землю, и разорвал на клочки.
– Довольно с вас?-угрюмо спросил он.
– Не будем больше об этом говорить,- ответил Дэвис.
ГЛАВА 3. СТАРАЯ ТЮРЬМА.
– СУДЬБА У ДВЕРЕЙ
Бывшая тюрьма, где так долго укрывались трое бездомных, представляет собою низкое прямоугольное здание с внутренним двором на углу тенистой западной улички, по дороге к британскому консульству. Двор, поросший травой, усеян всяческими обломками, обрывками, остатками и носит следы пребывания бродяг. На двор выходят не то шесть, не то семь камер; двери, за которыми в свое время томились мятежные китоловы, теперь валяются тут же на траве. Камеры не сохранили от своего прежнего назначения ничего, кроме ржавых прутьев на окнах.
Пол в одной из камер был слегка подметен; ведро (последняя собственность, оставшаяся у троих отщепенцев) стояло с водой на полу у двери, подле него - половина кокосового ореха вместо ковша; на драных останках матраса спал Хьюиш - на спине, с открытым ртом и с лицом, как у мертвеца. Зной тропического дня, зелень освещенной солнцем листвы заглядывали в этот темный угол сквозь дверь и окно.
Геррик, шагавший взад-вперед по коралловому полу, время от времени останавливался и обмывал лицо и шею тепловатой водой из ведра. Долгие страдания позади, бессонная ночь, унижения минувшего утра и, наконец, муки, пережитые за то время, что он писал письмо,- все это привело его в то взвинченное состояние, когда боль чуть ли не доставляет удовольствие, время стягивается в миг, а смерть и жизнь становятся равно безразличны. Он ходил взад и вперед, как хищный зверь в клетке, сознание его блуждало в хаосе мыслей и воспоминаний, взгляд скользил
Ему вдруг пришло в голову, что он тоже должен оставить на этих стенах след своего пребывания. Он нашел чистое место, вынул карандаш и задумался. В нем проснулось тщеславие, которое так трудно заглушить в себе. По крайней мере, мы называем это тщеславием, хотя, быть может, и несправедливо. Скорее его подтолкнуло ощущение собственного бытия. Сознание, что жизнь - то единственное и главное, чего он не пытался удержать хотя бы пальцем. Из глубины его взбудораженного существа возникло предчувствие близящейся перемены - к добру или к худу, он не мог сказать. Перемены - только это он и знал, перемены, приближающейся неслышно, с закутанным, непроницаемым лицом. Вместе с этим предчувствием возникло видение концертного зала, мощные звуки инструментов, затихшая публика и громкий голос музыки. "Судьба стучится в дверь",- подумал он, начертил пять нотных линеек на штукатурке и записал знаменитую фразу из Пятой симфонии'. "Ну вот,- подумал он,- они узнают, что я любил музыку и обладал классическим вкусом. Они? Он, я полагаю,- неизвестная родственная душа, которая попадет когда-нибудь сюда и прочтет мою memor querela2. Xa, он получит еще и латынь!"
И он добавил: terque quaterque beati Queis ante ora patrum3.
Он опять принялся беспокойно шагать, но теперь он испытывал необъяснимое и утешительное чувство исполненного долга. Этим утром он выкопал себе могилу, сейчас начертал эпитафию; складки тоги уложены,- чего же ради откладывать пустячное дело, которое только и осталось совершить?
1 Бетховена.
2 Памятная жалоба (лат.).
3 Трижды и четырежды блаженны те, что находятся пред отеческим алтарем (лат.).
Геррик остановился и долго всматривался в лицо спящего Хьюиша, упиваясь своим разочарованием и отвращением к жизни. Он нарочно растравлял себя созерцанием этой гнусной физиономии. Может ли так продолжаться? Что его еще связывает? Разве нет у него прав, а есть только одна обязанность продолжать путь без отдыха и отсрочки и сносить невыносимое? "Ich trage unertragliches"',- всплыла в памяти строчка; он прочел все стихотворение, одно из совершеннейших стихотворений совершеннейшего из поэтов, и его словно ударила фраза "Du, stolzes Herz, du hast es ja gewollt"2. А где его гордое сердце? И он, опьяняясь презрением к самому себе, обрушился на себя со всем сладострастием, как растравляют больное место: "У меня нет гордости, нет сердца, нет мужества, иначе как бы я мог влачить эту жизнь, более позорную, чем виселица? Как мог опуститься до нее? Ни гордости, ни способностей, ни силы духа. Даже не разбойник. И голодаю тут -с кем? С тем, кто хуже разбойника,- с ничтожным дьявольским приспешником!" Ярость против товарища нахлынула на него, оглушила; он погрозил кулаком спящему.
Послышались быстрые шаги. На пороге показался капитан, задыхающийся, раскрасневшийся, с блаженным лицом. В руках он нес хлеб и бутылки с пивом, карманы оттопыривались от сигар. Он свалил свои сокровища на пол, схватил Геррика за обе руки и закатился громким смехом.
– Открывайте пиво!-закричал он.- Открывайте пиво и возглашайте аллилуйю!
– Пиво?
– переспросил Хъюиш, с трудом поднимаясь.
– Вот именно!- воскликнул Дэвис.- Пиво, да еще сколько! Каждый может употребить - точно зубные таблетки от Лайона - надежно, гигиенично. Ну, кто за хозяина?
– Уж это предоставьте мне,- сказал клерк.
Он отбил горлышки у бутылок обломком коралла, и они по очереди выпили из кокосовой скорлупы.
– Закуривайте,- сказал Дэвис.- Все стоит в счете.
– Что случилось?- спросил Геррик. Капитан вдруг посерьезнел.
– Як этому и веду,- ответил он.- Мне надо потолковать с Герриком. А ты, Хэй, или Хьюиш, или как тебя еще, забирай курево и бутылку и сходи посмотри, как поживает ветер под пурау. Я тебя позову, когда надо будет.
– Секреты? Так не годится,- сказал Хьюиш.