Отпечатки затертых литер

Мамочева Юлия

3

Безмолвен сад. В полночной тишине Лишь ветра шорох слышен еле-еле, Да раздается тихо, как во сне, Скрипящий голос дедовой качели… Как будто в детстве, много лет назад, Поют качели, плачут как живые, И в них, родимых, женщина-солдат Находит утешенье не впервые — Отраду для измученной души, Влачить уставшей горестное бремя… А старый друг печаль унять спешит, Совсем как в то, добоевое, время.

4

Вдруг тень коснулась женского лица, Спокойного в мерцающем сияньи: Раздался шорох в стороне крыльца И отзвук еле слышного дыханья. «Здесь кто-то есть?» — молчание в ответ. Лишь кроткий всхлип, пронзающий разрядом. Внезапно вспыхнул красноватый свет, Замеченный нетерпеливым взглядом… Одна,

в платке со взрослого плеча, Девчонка тихо на крыльце стояла; В ее руке зажженная свеча, Искрясь, дрожащим пламенем сверкала.

5

Давно… Давно на личике худом Свою печать поставила блокада: Нашла в селе девчонка новый дом, Хлебнув нелегкой жизни Ленинграда. Полсотни бед пришлось перенести, Когда любимый город стал тюрьмою… Ей не было еще и десяти Той страшною блокадною зимою. А то была действительно зима: Плескалась смерть в ее пустых глазницах. Людские мысли заслоняла тьма, И слезы замерзали на ресницах. Листовок скверных целый гнусный рой Скрывал собою голубое небо. Был сорок первый. А еще второй — Его народ встречал горбушкой хлеба… Был ужас. Голод. Дьявольский мороз. И артобстрелов было очень много. Был лед, который так и не замерз, И зыбкой жизни зыбкая дорога, И лазарет в двадцатых февраля, Фашистом, к удивленью, не взрываем; А уж весной — свободная Земля, Что пахла теплым, свежим караваем…

6

«Ты что не спишь? Уж за полночь давно, Ложись скорее!..» — «Да не спится что-то… Все чудится: стучат ко мне в окно И манят потихоньку за ворота…» — «Да кто ж стучит?» — «Не знаю… Но боюсь. Вот, думала, как выйду и проверю!..» — «И что же, был и вправду кто-нибудь?» — «Всё никого… Один сверчок у двери». Вдали раздался чей-то смех и крик, И возгласы: «Товарищи, победа!..» Затем все смолкло на короткий миг, И продолжалась тихая беседа: «Сверчок… Ты впрямь была настороже!» — «Я ведь одна… Никак нельзя иначе…» — «А бабушка?» — «Так спит она уже, Наверно, час. От силы два, не паче». — «Иди и ты. Луна! Давно пора!..» Девчонка женщине в глаза взглянула прямо И, уходя с полночного двора, Сказала тихо: «Будь луна добра, Жива была моя бы нынче мама».

7

Чуть дрогнул свет оплавленной свечи. И вдруг потух. Померкнул без возврата. И покатились слезы, горячи, Из глаз суровых женщины-солдата. И поднялась тогда в ее душе Воспоминаний тяжкая пучина: Те вечера в солдатском блиндаже, Чудесный голос маленького сына И письма брата — письма из Москвы, Куда уехал продолжать карьеру. Где он теперь?.. У берегов Невы Или в Берлине, если брать на веру. Брат носит высший капитанский чин: Он катером командовал исправно… В какой же дружбе с ним ее был сын Еще, казалось бы, совсем недавно!..

8

«Постой! Постой же, подойди ко мне…» Во тьме внезапно под луною жёлтой Мелькнул кусочек меди на ремне, Покрытый тонким слоем позолоты. Тот медальон. Тот самый, дорогой, Что матери был отдан на храненье, Сверкал, объятый женскою рукой, Сверкал в руке, дрожащей от волненья. «Возьми его… Возьми его себе! И ты не плачь — не надо больше плакать… Забудь скорей о вражеской пальбе, Прошла война как мартовская слякоть! А талисман — пусть он тебя хранит, Все беды изгоняя в одночасье, И привлекает, будто бы магнит, К тебе одной твое, родное, счастье…» В ответ чуть слышно застонала ель И скрипнула любимая качель…

9

Светало. Озарились небеса Почти прозрачным, невесомым светом… И птичьи раздавались голоса, И воздух пахнул предстоящим летом. В саду царил неведанный покой… Там на качелях женщина сидела, И улыбалась, робкою рукой Обняв девчонку спящую несмело. Скамья качалась, двигалась едва, Внимая ветра ласковым порывам; И мыслями полнилась голова: О будущем. Действительносчастливом.

Эпилог

Наша жизнь — что старые качели: То к Земленесется с вышины, То, на гребне жизненной волны, — К радости, неведомой

доселе… То скрипит с ветрами в унисон, То поёт о счастье безмятежном, Океаном — шумным и безбрежным — Разливаясь под напевный звон. Вдаль однажды отойдут невзгоды, Скрывшись за громадой пыльных лет, — И взлетим мы, осязая свет, И вдохнем шального кислорода!.. Наша жизнь — что легкая качель: В ней беду сменяет ликованье, Как весной, дыша благоуханьем, Расцветает солнечный апрель Вслед за мартом. И вскипает кровь В чудный миг природы возрожденья… Жизнь — качель. А ветра дуновеньем Для нее становится любовь.

ВЕДЬМА

С рассвета на площадь стекается люд: Проклятую ведьму сегодня сожгут! Сухою соломой покрыт эшафот, Заранее весел народ! Мелькают чепцы и пестрят колпаки, По слякоти скачут, теснясь, башмаки, А вот и епископ дряхлеющих лет — В роскошную рясу одет. С ним целая свита святейших отцов И судей — честнейшей души мудрецов! Гудит в нетерпенье священная знать — Пора бы уже начинать… Зеваки под хлюпанье грубых колес Пустили на площадь торжественный воз: Телегу (да с клячею вместо коней) И клетку глухую на ней. Вся черная, будто копала золу, Там ведьма валялась на грязном полу, И в тряске совсем не срываясь едва, Моталась ее голова. Свистя, за повозкой гналась ребятня, Кидалась камнями, колдунью кляня, А рядом, как гордый чернеющий грач, Вышагивал чинно палач. И вот поравнялась повозка с толпой. Чуть не был раздавлен бродяга слепой, Шатавшийся праздно у ней на пути: Да к счастью успели спасти. Поодаль закованный, выкрикнул вор: «Долой дьявольщину! В огонь! На костер!» И люд поддержал златокрада того, Недавно плевавший в него. За волосы выволок ведьму палач Под гиканье черни, под хохот и плач, И бросил, как тряпку, в вонючую грязь, Под маскою хрипло смеясь. Ужасна злодейка поистине та: Драниной прикрыта ее нагота. Недавно касался испанский сапог Босых искалеченных ног. Пятнадцатилетняя девочка-яд: Костлявые руки из робы торчат. А грязные патлы, как сажа, черны — Примета шайтанской вины. «В страшнейших грехах обвиняешься ты! Крещеная злом самого Сатаны! Призналася давеча ведьма во всем, Судимая честным судом… Призналась: порой колдовала в ночи, Украла четыре церковных свечи, С неведомым духом беседы вела И с кошкою черной жила. От этих злодействий тебя до утра Очистит священное пламя костра! Могла б индульгенцию также купить Да некогда злато копить…» Колдунья, сполна натворившая зла, Усилием воли лицо подняла. И детские глянули небом глаза — Невысохшая бирюза. «Деяний своих от людей не таю, Да только, епископ, я правду твою Разрушу, ведь Дьявол, поверь, ни при В магическом действе моем. И впрямь, ворожила я лунной порой Над милой моею болящей сестрой… Лечила волшебным настоем из трав, Быть может, законы поправ. И свечи взяла, только вам не назло: Чтоб в домике стало соседском светло! А прежде ведь в Храме просила огня Как ведьму прогнали меня!.. В том доме старуха одна умерла Бездетно и голодно, трудно жила! Кому ж, как не мне, было свечи принесть, Молитву усопшей прочесть?.. Я кошку себе не могла не забрать: Старушка любила ее, словно мать — Родное дитя. Да к тому же одна Погибла бы точно она… Бесплотный же Дух, собеседник ночной Есть Ангел-Хранитель с рождения мой! И в Храме святом, подходя к алтарю, Частенько я с ним говорю…»

Промолвил епископ: «Родная моя! Открылась ты честно, греха не тая… За это, сердечную правду любя, Всевышний прощает тебя!» На буром от крови засохшей лице При упоминанье о светлом Творце Алмазами слез заблестели глаза — Заплакавшая бирюза… «Ужели и вправду теперь прощена?.. Ужель поднимусь из тюремного дна? Вернусь ли к сестре, коли пыткам конец — Ответь же, церковный отец!» Старик улыбнулся: «Забыта вина! Пускай же тебя не тревожит она… А значит, свободна душа с этих пор… Без страха иди на костёр!»