Отпечатки затертых литер

Мамочева Юлия

Зима 2011

КАК РОЖДАЮТСЯ СТИХИ

Я с головой в поэзию — как в омут, Ушла в безмолвно-добровольный плен. По тысячам глухих и темных комнат Искать себя, а может — перемен. Над городом скользила, словно тень, я Пока в словах души не обрела. Прошла мостом слепого невезенья, Который тотчас за собой сожгла. На высоте высот неизмеримых Искала не тщеславья — глубины; Околевая в бесконечных зимах, Стихами согревалась до весны: Они цвели невянущим жасмином, То нежные, то — пламенный огонь… Я грела пальцы, и с теплом каминным Врастали рифмы намертво в ладонь! Врастали так, чтоб не терять ни слова, Сквозь нервы, со слезами — до кости! Врастали так, чтоб мог родиться снова Из мертвой тьмы — живой, горячий стих… Удар по накаленной наковальне — И он готов, стиха стальной клинок. И звезды покрывают потолок Пятнадцатиметровой спальни. Зима 2011

БЛИЦКРИГ

Блицкриг (нем. Blitzkrieg, от Blitz — молния и Krieg — война) — теория ведения скоротечной войны, согласно которой победа достигается в кратчайшие сроки, до того, как противник сумеет мобилизовать и развернуть свои основные военные силы. Создана в начале XX века германским военным руководством.

Наша жизнь — это лишь миг, Мимолетный огонь лиц. И, возможно, порой — Krieg, Но отнюдь не всегда — Blitz. Инфрагрусть дождевых струн, Ультрасолнечный фиолет. Пара крыл — коль душойюн, Пароксизм, коль — увы, нет. Ты, готовый идти в бой, — Концентрат внеземных сил: Ощути, как горят за тобой Миллионы мирских светил! Мощи всей ощути дух — Им питает тебя мир. И услышишь— коль был глух. И возвысишься— коль сир. И удача, коль был твёрд, Расцветет красотой скерд. Победишь ты: силён, Чёрт — Да с букетом Ангельских черт! А горящий твой зрим Лик Вечно будет среди лиц… Ты с судьбою сыграл в блиц. И впечатал навек — миг. Весна 2011

ХОЧЕТСЯ СВОБОДЫ

Нет, я ведь не революционерка, И суровой войне не была бы я рада! Просто хочу, чтобы все на поверку Было не лживо, а так, как надо! Чтобы трава оставалась зеленой, Чтобы вечно над ней были нашимиптицы, И не казался пурпурной вороной Тот, кто на крыльях к правде стремится! Нет, я ведь зла никому не желаю: Слишком жалко желанья расходовать всуе… Вы не везите меня в Гималаи — Роще весенней хвалу вознесу я, Буду слагать ей душевные песни, Телом, жизнью срастаясь с душистой травою, И, рассмеявшись, глядеть в поднебесье — То, что цветет над моей головою, И, размахнув в обе стороны руки, Ветру быть — не казаться! — сестрою-стихией… Чувствовать шепоты, шорохи — звуки Жарко живые. Навеки живые! Или — не жить! Встану к стенке — стреляйте! Ваших мне не страшны лжеугроз пистолеты! Снова злословьем патрон заряжайте, Только взметнется свободная — знайте! — Правда моя над лазурью планеты. Весна 2011

ПОЭМЫ

ЧУДО

СВЯТОГО ВЕЛИКОМУЧЕНИКА И ВОИНА ГЕОРГИЯ КАППАДОКИЙСКОГО О ЗМИЕ

История 1

Грех

Чернильным бархатом накрылся сонный мир, Утих пожар багряного заката, И, подменяя царственное злато Украдкою, невидимый факир Рассыпал звезды по бесценной ткани; Средь них Астарта [2] в шелковом тюрбане На небосклоне место заняла, Окинув взглядом гордого орла Свой стройный лик в бездонном океане. Но сумрак аспидный его соленых вод Не послужил безропотным зерцалом: Чуть показавшись, под могучим валом В нем меркнет серебро ее красот! Луна сердито прячется во мраке, Укутавшись пологом темных чар, И лишь, с небес стекая как нектар, Рисует луч таинственные знаки — Пылает в них огней грядущих жар, И лентою мерцающей парчи Он украшает дремлющие горы, На облаках сплетается в узоры, Рождая образ сказочный в ночи, Касается змееподобных рек И тленных храмов суетного мира, Что, восславляя гордого кумира, Безропотный воздвигнул человек. Под темным куполом, сокрывшим небосклон, Играя диким пламенем обряда, Раскинулся несокрушимо Он — Древнейший град. Резною колоннадой Его дворец был пышный обнесен, Кровавой бронзой статуи сияли — Роскошных капищ мрачные цари, И золотом горели алтари Роскошные в языческом Гевале. Той ночью жизнь неистовым огнем На городских просторах воспылала: Во злую честь свирепого Баала Грешил народ и кровью, и вином; Звенели крики — острые кинжалы, Сверкнув, пронзили жертвенную плоть. Жрецы, экстазом пламенным объяты, Ладони простирали к небесам — И Дьявол вторил хриплым голосам Шальной толпы, кипящей от разврата. Ритмично застучали барабаны; Толпа утихла. Из-за алтаря, Огнем звериных глаз во тьме горя И словом заклиная талисманы, На свет Колдун верховный выходил; Он, облаченный в белую сутану, Своим богам молитву возносил. В руке Жреца искрился тонкий нож; Едва ступая, следом шел ребенок — Его глаза блуждали, как спросонок, А тело бурно сотрясала дрожь. Народ волною загудел, ликуя, Единой бурей зашумел Гевал: «Свети, Астарта! Славен будь, Ваал!» [3] — Сквозь тьму взывал он к идолам ночную. Селевий царственный, что в пурпур облачен, Поднялся, пышный покидая трон, Завидя цену предстоящей дани, И мановеньем горделивой длани Поведал: на нее согласен он. И полыхнуло, разгораясь, пламя — Огонь костра, а барабанный бой Вновь овладел распутною толпой. Народ взревел, вздымая, словно знамя, Свой дикий вопль. И в этот самый миг, Когда взметнулось лезвие стальное, Готовое уж в сердце молодое Вонзиться, невесомый крик Подобно ласточке вспорхнул над головами — И разом воцарилась тишина. И выпал нож из лапы Колдуна. «Одумайтесь, бесчестья сыновья! Жестокой смертью дышит ваша слава!» Десницею знамение творя, Из-за спины порочного царя На божий свет ступила Елисава. Царевне лик был нежный Богом дан, И тонок был ее девичий стан, Волнами кудри черные стекали, А очи стойкой верою сияли — Бездонный в них плескался океан. Минуя глыбу царственного трона, В летящем платье тонкого виссона, Она к златому вышла алтарю И молвила надменному царю: «Отец! Что видит в идолах холодных Тебе душою преданный народ?! В них мертв священной доблести полет, И нет ни тени мыслей благородных! Как можешь сам металлу ты служить И кровью дань безвинную платить Богам разврата, дьявольского злата… Ты верь, не мне — Христу тебя судить!» Заслышав Бога истинное имя, Чуть полыхнул стемненный небосвод, И в ужасе зашелестел народ — Пронесся стон над толпами людскими! Но царь, оправив алые шелка, Захохотал греховно-бурным смехом — И отдаваться грохотом, не эхом, Ему ночные стали облака. «О, дочь моя! Клянусь тебе Мелькартом, [4] Рассердишь ты всеслышащих богов! Где он, Христос? Моя не видит карта Его земли Пилатов и Голгоф! Восславь кумиров — грешные дела Предать своих отцов благую веру. Я этому не следую примеру: Твоя молитва для меня — хула!» Раздался грохот. Волею минуты, Царя познавши богохульный глас, Его порочный град Гевал погас И зародилась дьявольская смута. Лишаясь в страхе трезвого ума, Подняли крик недавние герои, И черной непроглядной пеленою Накрыла все карающая тьма.

2

Астарта — греческое звучание богини любви и власти Иштар, заимствованное греками из шумеро-аккадского пантеона через культуру финикийцев. На территории Финикии она почиталась как главное женское божество, была связана с луной (Здесь и далее прим. автора).

3

Ваал (Баал) являлся конкретным божеством в ассиро-вавилонской этнокультуре, почитавшийся в Финикии, Ханаане и Сирии как громовержец, бог плодородия, вод, войны, неба, солнца и прочего.

4

Мелькарт, Меликерт (эллинизированое финикийское Milk-Qart, «царь города») — в финикийской религии и мифологии — бог-покровитель мореплавания и города Тира.

История 2

Мученик

303 год н. э., Никомидия, Восточная столица Римской Империи.

События этой главы предшествуют произошедшему в Истории Первой.

Давным давно, под проседью небесной, В далеком царстве гордых вифинян, Столицы древней возвышался стан, Как исполин над мировою бездной. [5] Сей град велел построить Никомед, Заставив древний восхищаться свет: Здесь роскошью дворцов сияли своды И храмов стройных золотился цвет, Возлюбленных античными царями… Давно погасло жертвенное пламя В, казалось бы, незыблемых стенах. И все же, порожденное жрецами, Оно горело дьявольски впотьмах Той самой ночью. Диоклейский царь [6] Взложил тогда ладони на алтарь, Сошедши с императорского трона: Молитву до вниманья Аполлона Он донести стремился, как и встарь. Диокл был свитой верной окружен — Горели златом тоги этой свиты: Сановники, магистры и комиты К своим богам явились на поклон; Царица стройная в алеющих шелках Стояла подле властного супруга, И отблески пылающего круга В ее цвели опущенных глазах. Царь обращался к идолу глухому, Красе порочной вознося хвалу — Плясали искры на резном полу Подобно водопаду огневому, И тишину хранил безмолвный люд, Внимая гласу своего владыки… На действие, устроенное тут, Со скорбною решимостью на лике Глядел высокий юноша. В тени Колонны древней он стоял незримо Для богомольцев, устремлявших мимо Него свой взор: не чаяли они Узреть меж статуй мраморных богов Нашедшего в тюрьме предсмертный кров И пытками лишенного сознанья Героя прежних, доблестных времен — Трибуном царским был когда-то он, В служенье видя высшее призванье — На поле брани мужеству его Достойные дивились супостаты, И чтили все имперские солдаты Младого командира своего. Но жизнь была в то время непроста: Диоклов гнев вскипел, не зная меры, Когда народ дурную предал веру, Признав святую истину Христа. По всей стране людской катился стон — Костры пылали жаром царской злобы, И всюду мученические робы Сулили вечный праведникам сон… Георгий был еще годами юн, Однако славы храбростью достоин: С отрочества непобедимый воин В Христа душою веровал трибун. Рожденный жить роскошно и богато, Свое раздал наследственное злато Он страждущим и нищим, и больным. И вот, сановник доблестный когда-то, За доброту, проявленную к ним, Попал в немилость царскую Георгий — Языческих не принимая оргий И отвергая дьявольских богов, Свой принял жребий мученик Христов. Пылала в храме грешная заря — Свершив обряд безмолвного поклона, Народ воспел молитвой Аполлона, Предав хуле Небесного Царя. Заслышав злом пропитанные речи, Георгий мысли обратил к Христу — Покинул теневую темноту И в храм вошел, свои расправив плечи. Раздался грохот — твердый его шаг Прервал Диокла долгое моленье — В глазах людских забрезжило волненье И побледнел как смерть придворный Маг. Свой взор к пришельцу обратив порывом, В смятенье Царь внезапно замолчал, И на лице молитвенно-счастливом Звериный гнев пожаром запылал: «Как смел ступить ты во святые стены, Не устыдясь дурной своей измены?! Ведь другом верным был ты прежде мне! Презренный! Меры нет твоей вине!» — «Предать богов! О, светлый Аполлон!» — «В Христа поверить! Распрощаться с саном!» — «Раздать именье беднякам поганым!..» — Диоклу вторил люд со всех сторон. «И как сумел — поведай, не молчи! — Ты честного избегнуть наказанья? Обманом ли — иль силой заклинанья Тобой убиты были палачи?! Сейчас кинжал развяжет твой язык!..» Трибун пред гневом не взробел царевым И тихо на его вороний крик Своим ответил нерушимым словом: «Убиты?.. Царь! Судьба твоя одна — Тонуть в пучине лживого сомненья, Коль скоро в силе божьего явленья Ты зришь деянье злого колдуна! То был Христос — под пыткою твоей К нему тянул я, умирая, руки, И Ангел светлый от напрасной муки Меня избавил волею своей!..» — «Какая ложь!..» — «Владыка! Он не лжет!..» Вдруг расступился суетный народ И показалась женщина седая, Едва дыша, ступившая вперед. «Он правду молвит — видела сама я: Над площадью заполыхало пламя И воздух неземными голосами Наполнила сгустившаяся тьма, И мученику раны залечила… Клянусь, Владыка! Так и вправду было!..» Не ожидавший новостей таких, Воззрился Царь на подданных своих, Но не нашел он прежнего почтенья Во взглядах изменившихся людских. «Позволь, старуха! А мои солдаты — Куда же подевались палачи?..» — «Узрев огни пресветлые в ночи, Они бежали, ужасом объяты!» Раздался хохот. Удивленный вздох Повис в тиши языческого храма, И кое-кто в лицо Владыке прямо Промолвил: «Славен христианский бог!» И Александра, гордая царица, Кумиру не желавшая молиться, Воззрилась на безмолвного царя, Ни слова вслух ему не говоря. Затем, сложив улыбкою уста, На страстотерпца храброго взглянула И вдруг рукой порывисто взмахнула, Явив толпе знамение креста. Внезапною изменою супруги Сраженный, будто кованым клинком, Ударил император кулаком По алтарю, священные заслуги Его забыв в порыве гневном том. «Будь трижды проклят ваш злосчастный маг! Христос, безумьем дерзким порожденный, Нелепый демон, римской чести враг, На небеса лгунами вознесенный! Повсюду он в народные умы Проник, как спрут, как черная зараза, Лишив народ очей в стенах тюрьмы, А может, — и единственного глаза!.. И нет управы на еретиков — Их не страшит огонь предсмертной боли… Я жег костры, пускал прилюдно кровь — Но все они своей довольны долей, В ней видя подвиг праведный Христов!.. Что ж делать нам? Поведай, Анатолий!.. Быть может ты, храбрец Протелеон, Поможешь мне иль делом, иль советом?..» Горячим исступленьем утомлен, Правитель смолк — был странно жалок он: Отчаянье сквозило в гневе этом. Но главные сановники тирана Стояли подле жаркого огня, Трагичное безмолвие храня, Лишь страстотерпца озирая раны. Был бледен Анатолий, но горел Бессильной злобой взгляд его мятежный: Пред ним узор затейливый алел На полотнище робы белоснежной — Творение плетей и колеса; И чистые светились небеса В ответном взоре, стойкости великой Исполненном и раскаленной пикой, Губящей плоть, не тронутом ничуть… Хранил Георгий веру в святость Рая, Христа смиренно повторяя путь: Молясь страдал, молился умирая — И оттого полнилась болью грудь, И состраданье проливалось морем Из гордых глаз сановников Царя… Жестокий император ныне зря Опоры нерушимой в них искал — Напрасно жаждал в их лице оплота: «Христос велик!» — в народе крикнул кто-то. «Бессмертен», — Анатолий отвечал. Протелеон же, верный друг того, Добавил, полный пламенного жара: «Пускай меня твоя настигнет кара: Я, Царь, вовеки не предам Его!» Георгий слышал храбрые слова, И лик румянцем тронулся едва; Глаза еще ярчее запылали, А кудри Божьим светом воссияли — Огнем его святого естества. Ладони христианин над толпою Простер, благословляя грешный мир, И под Христом ведомою рукою Поблек, померк языческий кумир, И раздались благоговенья стоны: Восславил ими Господа народ! И вжались в постаменты Аполлоны, Узрев молитвы праведный полет. Захваченный единой светлой волей, Волной Диоклов обернулся люд К Георгию. Протелеон был тут И горделиво-строгий Анатолий, Инвиктиоры и сенатора, Магистры, именитые трибуны, Певцы — чьи Феба [7] славившие струны Погибли жертвой лютого костра, Ему же возведенного во славу… Здесь были все, кто был душою смел. А прочие — слились с резьбою стелл Иль разбежались, детям на забаву. Лишь только Царь с Верховным Колдуном Хранили верность прежнему пороку; Но если первый покорился року, Второй — едва ли. Мыслил об одном Злодействе жрец языческого стада: Мечтой его горела голова Могуществом нечистым колдовства Георгия низвергнуть в пламя ада… Убить его! И вот из рукава Он пузырек магического яда Достал проворно. Сделал знак Царю — Тот оживился, поддержав идею, Победно улыбнулся Чародею И подошел безмолвно к алтарю. На нем стояла золотая чаша, Изделий прочих драгоценных краше — В нее плеснув багрового вина, Диокл привлек Георгия вниманье И мигом кубок осушил до дна Под тихое народное роптанье. А после обратился к иноверцу, Златую чару передав Жрецу: «Претит Христос моей душе и сердцу; Тебе ж, однако, роба не к лицу! Но, коль ты ею заменяешь тогу По доброй воле, — помолись же Богу Ты своему… Прими, Георгий, чару! И в честь Него испей, мой друг нектару!» Тем временем его сподвижник — Жрец, Проча дурной Георгию конец, Сосуд наполнил жидкостью кровавой И, гордый предстоящею расправой, Так вероломно, как и всякий лжец, Добавил в зелье дьявольского яда — Сверкнул хрусталь, раздался тихий всплеск, В глазах чуть зримый порождая блеск, — Готова для отступника награда! «Что, боязно? Ужели ты, что был На поле брани воин несравненный, В себе не сыщешь смелости и сил Хлебнуть вина из чары драгоценной? Иль Господа страшишься прогневить? Он, верно, к вам и милостив не больно: Коль выпьешь лишку где-то самовольно — Так тотчас повелит казнить!» На Колдуна взглянул Георгий прямо Из-под взбагренных муками волос И, миновав языческую яму, К нему поднялся, искалечен, бос. Победно Маг с Царем переглянулись, В толпе, волнуясь, люди встрепенулись, И вот жрецовы пальцы разомкнулись — Смертельный груз уже в иных руках! Вознес молитву мученик святую, И ножку кубка обхватив витую, К губам поднес у мира на глазах Отраву, не страшась нимало гроба — Дыханье люд мгновенно затаил; Диокл святого взглядом пепелил — Но тщетно: лишь изорванная роба Чуть колыхалась — страстотерпец пил… Не дрогнул мускул на спокойном лике, Еще минута — кубок опустел. Был Анатолий несказанно смел, Воскликнул он: «Гляди же, Царь великий! Не погубить и впрямь тебе Христа В душе людской, в сердцах, его любящих! Нет супротив орудий настоящих, А этот яд не пытка — суета! Гляди: живым остался верный Богу! Молитвой вновь он смерти избежал!..» Скользнула тень неслышно по порогу… Секундный свист — оратор замолчал И, пошатнувшись, вниз лицом упал. В его спине, узорно взрезав тогу, Стальной клинок чуть видимо дрожал. Явились на подмогу к Диоклету Георгиевы горе-палачи. Сердца их были лживо-горячи, Глаза сверкали, будто бы монеты… Один из них, товарищей смелей, Перед Царем оплошность искупая, Метнул кинжал нарочно посильней, Сам своего греха не понимая. И что ж? Теперь, на мраморе, убит — Заступник храбрый без вины лежит. Вновь обретя языческую стражу, Диокл воспрянул духом. Распрямясь, Ругательств страшных он извергнул грязь, Костра былого взбаламутил сажу. Завидя гнева страшную волну, Народ трусливый вновь Царя восславил, А тот, кто Иисуса не оставил, Был предан вмиг безвременному сну. Вот палачи Георгия схватили Однако страха наш не знал святой, Хранимый верою бессмертной той, Что исповедовал, и верный высшей силе. Повсюду кровь — убит Протелеон. Уж

целый город, кажется, казнен. Безумием охваченный жестоким, Команды император сам давал: Свистели копья, где-то пел кинжал, Сливаясь с плотью танцем одиноким… Огонь бесчинства люто полыхал Перед лицом Царицы чернооким. Сковали путы крылья белых рук, Согнулись горделивые колени, И по ланитам заскользили тени Предчувствием грядущих страшных мук. Дрожат уста, но тверд царицы взгляд. А нежный голос — будто бы набат! «Безбожники! Вы — истовы! Но верьте: Наступит жизнь иная после смерти! Кто жертвой стал — так все в Раю теперь те, Для вас же доля — бесконечный Ад!..» — «Смешны слова твои, — ответил Диоклет. — Ты в них судьбу свою сама решила. Красавица — каких на свете нет! Моею дружбой ты не дорожила… Мне Ад прочишь? Так ждет тебя могила! Довольно слов — умри во цвете лет!» Взметнулся меч — и вот она — свободна… Оковы злата боле не тесны! Порывисто, но царски благородно, В морскую тень небесной вышины Вспорхнула тень легко, без промедленья. Вот, навзничь пав на каменную твердь, Царица спит. Но не затмила Смерть В ее лице сиянье умиленья. «Прими, Господь, рабу твою навеки!» — Георгий молвил, осенясь крестом. Была решимость в этом человеке, Измученном — но стойком и святом. Он перенес немыслимые пытки За истину, которой не предал, И видел в жизни подлецов в избытке, Хоть праведников больше повстречал… За каждого теперь молился воин Перед лицом погибели своей, И был спокоен — истинно спокоен Лучистый взгляд его святых очей. Его царевы слуги обступили — Хотели мучить, резать, жечь, терзать. Но только вознамерились связать — Как тотчас же, ошпарясь, отпустили: То Божий Сын спустился с Вышины И, приобняв святого, точно друга, Вознесся с ним к сребру ночного круга — Бесстрастно немигающей луны. Ошеломленный, замер Диоклет. А палачи, трусливые злодеи, От изумленья вывернули шеи, Христосу и святому глядя вслед — На небеса, что снежных гор белее, Блаженный источающие свет. Один куда-то указал перстом, Сосед заохал, кто-то в страхе замер, А кто-то рухнул с грохотом на мрамор… Где Анатолий спал пречистым сном С зажатым в кулаке крестом.

5

Никомидия — Город основан в 712 году до н. э. и изначально назывался Астакос или Ольвия. После разрушения был заново отстроен в 264 г. до н. э. царём Вифиниии Никомедом I, переименован в Никомедию и стал одним из важнейших городов Малой Азии. Благодаря выгодному положению Никомедия достигла при вифинских царях цветущего состояния.

6

Гай Аврелий Валерий Диоклетиан (лат. Gaius Aurelius Valerius Diocletianus, 245 Далмация — 3 декабря 313) (имя при рождении — Диокл (лат. Dioclus)) — римский император с 20 ноября 284 по 1 мая 305. Известен жестокими гонениями на христиан.

7

Феб — Аполлон.

История 3

Искупление

Гевал, земля Палестинская.

Предположительно несколько веков спустя.

Коль гниль внутри — не думай о покрове: Наружная неистинна краса… Свершился грех; нахмурив тучи — брови, Сурово почернели небеса. Гевал в туман мгновенно погрузился: Как зверь, его пожрал вселенский мрак. На грешный зов из адских недр явился Чудовищный в своей природе враг — Сил дьявольских живое воплощенье, Из тьмы возник, творя собою тьму. И оказать, крепясь, сопротивленье Не в силах город царственный ему. Сбирались люди в капищах старинных, Ветшалых храмов будоража свод… Но перед злом, карающим повинных, Бессилен и Селевий, и народ. Минуло семь ночей адовой смуты, Семь долгих дней — одна сплошная ночь! …В объятьях нынче сгинуть твари лютой Должна царёва молодая дочь. Селевию во сне его премудром Явилось искупление Вины: Прощенья ради, семьи все должны Пожертвовать иль сыном златокудрым, Иль дочерью прекрасной юных лет — Коль появилась первая на свет. От горя застонали горожане — Но что же делать?.. Покорился люд. И вот в оплату «за греховной» дани Детей невинных к озеру ведут, Избранному жилищем Зла укромным. Спасет ли кровь из черной западни?.. Нет! Тщетно, тщетно гибли все они Во чреве — ненасытном, неуемном… Ведь, смертью юной лакомясь, теперь Крепчал и рос непобедимый зверь. По городу заколыхались думы: Как одолеть прожорливую тварь? В своих покоях, пепельно угрюмый, Идеей яркой озарился Царь. «Что люд простой? То жертва небольшая… Видать, и впрямь разгневался Баал! — Он мыслил, приближенных созывая. — А если так — чтоб мной доволен стал, Пусть жертвой будет дочь моя родная!.. Для Бога пасть — вот золотая слава! Ее моя достойна Елисава. В отцовском сердце будет мука тлеть — Но я готов ее преодолеть…» Был царь и мудр, и стар, и уважали Его в народе уж не двадцать лет, А оттого и рьяно поддержали Сановники опять порочный бред. Красавицу в виссоны нарядили, Чело платком торжественным покрыли, И, пожалев печального отца, Из каменного вывели дворца. Процессия под звуки стройных лир По улицам прошествовала людным… В пустом лице умом греховно скудным Искрился золотой божок-кумир У главных врат отверстых городских; Пред ним прогнулись с уваженьем люди — Царевны юной яростные судьи И мучеников прочих молодых. И лишь не поклонилась Елисава: Не изменяя пламенного нрава, Стояла твердо в городской пыли. А пред глазами простирались горы, Родной страны цветущие просторы И озеро, мерцавшее вдали. Но вот сакральный завершен обряд. Жрецы умолкли — люд с колен поднялся, И вскоре город за спиной остался Со всей красой старинных колоннад. Паломники же к озеру держали Недальний путь: надеялись всерьез!.. Но очи девы не цвели от слез — Льдяные пальцы только трепетали. Дорогою, недоброй искони, По камням ноги ранили они. В пути встречалась нищенка, бывало, Больной слепец, голодный как шакал, — К обочине их Жрец брезгливо гнал, Царевна же — спокойно подавала Валившимся от истощенья с ног То изумруд, то витый перстенек — И вновь идти смиренно продолжала. Жара свое, гудя, впивала жало В тела бредущих — мучила, дрожа. И дева лишь по-прежнему свежа. Но вот и он — финал дороги знойной — Сверкнул озерной гладью меж дерев. Свой трудный путь толпой уже не стройной Окончили, внезапно замерев, Паломники греховного Гевала: Откуда-то из недр прибрежных скал, Снискав ответ валунного обвала, Утробный гулкий рев загрохотал. И с карканьем напуганные птицы Галдящей и нетвердой вереницей Поднялись в синь, напуганные им. И вырвался вослед клубящий дым Из тьмы скалы единственной глазницы. «Благую нынче ты, царева Дочь, Снискала милость. Истинную славу: От чудища избавишь, Елисава, Родной Гевал в грядущую ты ночь! Пройдут года — но будет помнить мир Твой светлый подвиг; Град тебя восславит: И гордый Царь, что справедливо правит, И люд простой — священным пеньем лир!.. Мужайся, Дева! Прочь тоску гони, — Ведь то не гибель — верный шаг к бессмертью! Взывай к богов святому милосердью И погибай спокойно, как они!» — Промолвил Жрец с фальшивою заботой. Так пафосно, что сразу видно — врал. И, пыльною сверкая позолотой, Царевну вдруг порывисто обнял И отошел. Та очи опустила И, примирившись, руки подала Прислужникам. Те скрипнули насилу Громадными цепями и дела Стальными завершили кандалами. Закатное уж заплескалось пламя, Скалистый заливая пейзаж… «Прощай, Царевна! Благодетель наш…» — Печально деве говорили люди И, подходя поочередно к ней, Касались скорбно золота перстней Губами. Кто-то — дьявольских орудий, Сковавших прочно с юностью цветка Твердыню камня. «До свиданья, друг…» И их воздетых в миг прощанья рук Ее касалась ласково рука…

История 4

Пир

Над крышами струился дух жасмина И сладкий шепот южных городов. В закатный миг обнявши, точно сына, Гевал притихший, в зелени садов Светило спешно промелькнуло. Вскоре Прохлады ночь набросила чадру И звезды по небесному ковру Засеребрились, оживленно споря. В ту пору остывания земли В домишке скромном на краю Гевала Сестра и брат, каких в миру немало, Смеясь, нехитрый ужин свой вели. Лепешки — две, изюму на двоих, Да чуть вина припасено у них — Роскошный пир!.. Бренчал струнамми братец, А девушка, пестря подолом платьиц, Кружилась под мелодию его — Смеющегося друга своего. То, руки поднимая, проплывала, По кругу шла — то на поклон вставала, А юноша все на сестру глядел Да в звуках систра вдохновенно пел. Лилась потоком музыка живая — Прозрачным, шумным, радостным… Как вдруг Ее почти совсем перекрывая, Ударил в дверь нетерпеливый стук. В недоуменье тотчас смолкли оба: «Ты ждешь кого-то, милая сестра?» — «А ты мой брат?» — «Ничуть! Не помню, чтобы Я звал гостей иль нынче, иль вчера!..» И снова стук. «Откроем же, сестрица? К чему гостей непрошенных страшиться?..» Засов глухой заскрежетал на миг… «Да кто же там?..» — «Не бойся! К нам старик Зашел под вечер нынче на пирушку!.. Сестра, не мешкай! Доставай же кружку, Пусть выпьет с нами наш почтенный гость!..» В дверях, сутуло опершись на трость, И впрямь стоял паломник престарелый, К полуночи к ним заглянувший в дом. Светил он бородою поседелой И улыбался сморщенным лицом. «Неловко, право, нынче стало мне, Представил лишь недавнее мгновенье: Ломился в дверь, маячил я в окне, Пугая вас, как жуткое виденье. Вы не держите на меня обиды! Я странник. Путник из чужих земель… Чудесные сады Семирамиды Ей-богу, видел! Теплую постель Они не раз в ночи мне заменяли… Купался я в разливах буйных рек, Теперь же путь веду в иные дали. Паломник я!.. Но добреду едва ли, Коль скоро старцу не найти ночлег. Да что постель? Коль впору нынче мне бы Добыть хотелось лишь краюшку хлеба, Чтоб с голоду не помереть в пути Уставшему, иссохшему от зноя…» — «Скорее, брат! Накрыла стол давно я, Пора б и вам уж к трапезе идти!..» — Раздался голос девушки призывный. И, приобняв за плечи старика, Веселый брат, неловкого пока, Его повел в свой дом — простой и дивный. И снова льется музыка рекой! И снова пир — хоть скромный, но веселый. Пусть не ломится стол от яств — какой, Какой же прок от сломленного ст о ла? Лепешки две теперь уж на троих. Сестра, свою сломав до середины На два куска, тотчас один из них Паломнику дала: «Я чту седины!.. Держи — а мне довольно половины». Девице братец тотчас подал знак: «Да я и сам-то голоден не так Уж сильно… Странник! Покорись веселью! Наш ужин беден — но отнюдь не плох. Был долгим путь, что дальше — знает Бог. Поможем нынче хлебом!» — «И постелью, — Сестра добавила, — ведь место в доме есть… Переночуй — а утром вновь в дорогу!» И встав из-за убогого стола, Она молитву звонко вознесла Всесильному и истинному Богу. «Что ваш сегодня знаменует пир? Дорогою я слышал звуки песен Из этих окон… Праздник ваш чудесен Поистине. Но чем столь счастлив мир?» — Спросил старик, макая хлеб в вино. Хоть было небо южное черно За окнами, искриться темень стала Внезапно синей глубиной опала. В ответ промолвил, улыбнувшись, брат: «О, милый странник! Этот день — великий. Не удивлюсь, коль и у Райских Врат Мерцают счастьем ангельские лики И звездные на них играют блики, — Свободным нынче стал наш чудный град!..» — «Ах, слышал я о сонме ваших бед!.. Повсюду все кому не лень судачат: Что якобы Гевал от горя плачет, Да не слезами — детской кровью!.. Нет Ему спасенья… Разве помогла Царевны гибель — мученицы юной?.. Ужели кара в пекло снизошла, Предсказанная судьбоносной руной, Что в небесах чертил Верховный Бог? Скажите, где могиле Елисавы Благоговенно, а не для забавы Я поклониться б со слезами смог?» Сестра дала паломнику ответ: «Почтенный друг! Ведь нет богов верховных!.. Есть Бог — един. А прочих, суесловных, Не знает наш обетованный свет… То истина! А что до Елисавы — К чему к ее гробнице припадать, Коль будет на рассвете собирать В саду своем дворцовом нынче травы?.. Уж дома дева. Хоть и впрямь близка Была к ней гибель. Пасть уже раскрыла!..» — «Ужель спаслась?..» — «Спасла святая Сила!.. На скакуне взрезая облака, Прекрасный воин, молнии быстрей, Пред чудищем в мгновенье очутился!.. Отпрянул Змей. Уж было возвратился В свою пещеру — вход зарос у ней Внезапно глыбой! Обезумел зверь, Ломиться начал в каменную дверь — Не тут-то было. Не сломить ее! А воин статный, вознеся копье, Прочел во всеуслышанье молитву И прекратил, не начиная, битву: Трусливый Гад, узрев геройский лик, Был паникой охвачен несносимой И сдался в полон, ужасом гонимый, Позорно, не задумавшись на миг!..» Старик внезапно вдаль взглянул спокойно И медленно промолвил: «Молодец! И впрямь наш воин поступил достойно… — Затем, ответным улыбаясь взглядам, Добавил громко: — Не были ль вы рядом? Кто он, надевший мужества венец?..» Ответил брат: «Позор на город ляжет, Но имени тебе никто не скажет!.. Исчез, едва узрел его народ, Царевну лишь, спасенную от смерти, — Хотите — верьте, коли нет — не верьте — Он проводил до городских ворот. Да демона привел на поводу — Опутанного лентой Елисавы. Тот шел покорно, будто бы в роду Его имелись псы. И точно, правы Кто говорит: зло с трусостью — от корня, Детей-то жрал, а с воином — покорный… Костер уж тлеет к западу, вдали — Там тело Змия лютого сожгли». Тут дева брату молвила в ответ: «Сказал ты правду, злых противник оргий! Ты, как и я, победою согрет! Тем, что жрецовой власти боле нет, Что наша вера вырвалась на свет! Так знай же ты! Теперь уж не секрет, Что город спас Святой! Святой Георгий!..»

Молчание повисло. В тишине Промолвил только юноша: «Бессмертен!..» Да странник, дряхлый гость, хотите — верьте, Зажег звезду в распахнутом окне. «Спасибо вам, родные, за приют… Вы, вижу я, добры, великодушны, Позорной тирании непослушны: Умов свободных ваших не берут Когтистой лапой гнет и суеверье… Я понял все — и рад. Пойду теперь я: Дела иные путника зовут. Спасибо вам, любезные мои: Лепешки и последней не жалели, Всем угощали, что в дому имели, Так вы и дальше поступать должны: Земное — бренно. Нет добру цены!.. Скажу, прощаясь: за грудною дверцей Пусть бьется ваше ласковое сердце! Молитесь, веру духом сохраня! И вспоминайте изредка меня…»

История 5

Святой

Поистине — ночь южная безбрежна, В непостижимой черноте своей. Таинственно, подобно кошке — нежно, Над крышами дворцов и утлых хижин Скользит она, сокрыв шипы когтей. И спящий город ею обездвижен. Ворота городские за плечами. Гевал, уж нашумевшийся сполна, Остался позади. И пелена Его роскошный силуэт ручьями Небесными, ночными залила. О чудный сон!.. Хвала тебе, хвала!.. По освещенной звездами дороге, В веках хранящей счастье и печаль, Два путника брели в ночную даль, Легко, босые не стирая ноги. Один вел стройно под уздцы коня; Его же спутник, старец седовласый, Порой касаясь ласково саврасой, С ним рядом шел, как и в зените дня. «Мой сын, Мой друг — и воин, Мной любимый! Ответствуй Мне: каким тебе Гевал Представился? Быть может, чище стал Народ, жестоким некогда клеймимый? Ты говорил Мне в прошлые года, Что мук сродни твоим не будут боле Переносить звериного суда Простые жертвы по царёвой воле. Но видишь, сын, — минули сотни лет, По-прежнему в крови звереет свет…» — «К чему мне ныне говоришь все это? К чему, Отец?..» — «Чтоб знал! Чтоб видел вновь: Во все века невинно льется кровь. Костры пылают и кресты возводят Ничтожные приспешники „царей“. Гляди на руки! С них следы гвоздей Не у Меня — у всей Земли не сходят!.. Всегда калечат Правых те, кто Правят: Кромсают тело — или душу травят…» — «И разве нет спасенья от страданий? Скажи: к чему? К чему нам жизнь дана, Коль скоро восхищенье созиданий Кровавая скрывает пелена! Гевал и вправду был грехом объят. Как я, замучен. Точно Ты — распят!.. Лишь после подвига в Твое святое Имя Признал Тебя!.. О, грешен ты, Гевал!..» — «Неправ ты, сын. Ведь все же он признал! Признали люди — хоть и грех за ними… А ты, скажи, при жизни сам-то был ли Безгрешен, чист? Ведь часто воевал, А где война — убийство и насилье… Оспорь: напрасно разве разрешил я Тебе свой грех молитвой искупить?.. Но я позволил. Ты пошел за Мною И стал таким, каким рожден был быть — Святым — своей геройскою душою Очистившись, Мне преданность храня… Все люди грешны. Но пойми Меня: Ужель я стал бы им давать надежду, Им жизнь дарить, коль не было б у них Малейшего хоть шанса к возрожденью? Не легче ль было отобрать одежду И разум, и язык — чтоб гол и тих Стал грешный люд земной без промедленья?.. Иль кару хуже — гибель ниспослать Навеки?.. Знай! Коль Я даю страдать, Я душу стойкую и наградить сумею И с Врат Эдема снизойду за нею Как за тобой. Поверь мне, мальчик мой». …А южной ночи нет конца, безбрежной — Двух зорек верной дочери гнедых. Дорогой, в лунном свете белоснежной, Как будто сотворенной лишь для них, Идут куда-то двое молодых Навеки.

КАЧЕЛИ

Баллада о мужестве в трех частях с эпилогом

То в тень, то в свет переносились Со скрипом зыбкие качели. Федор Сологуб

Часть первая

…Я качался в далеком саду На простой деревянной качели… Осип Мандельштам

I