Отпуск по ранению.Сашка

Кондратьев Вячеслав Леонидович

– Куда их, старшой? – подошел он к старшему лейтенанту. – Понимаешь, только вчера с фронта, и вот… выкинула номер моя.

– Не беспокойся, – улыбнулся тот. – В Москве пока будут. Запасной полк связи на Матросской Тишине. Знаешь, недалеко от Сокольников?

– Знаю, конечно, – обрадовался Володька.

– Сам-то надолго?

– А хрен его знает. Не был еще на комиссии. Думаю, месяц, полтора…

– Ну, а их пока обучат, пока присягу примут, пятое-десятое, и больше пройдет. Так что не теряйся, когда в увольнение прибегать будет, –

подмигнул старший лейтенант.

– Будь спок, не растеряюсь, – в тон ответил Володька, а у самого ныло в душе.

Постоял он еще немного вместе с плачущими матерями, искурил папиросу, а потом медленно пошел вдоль трамвайной линии. Перед глазами все еще стояла вымученная, жалкая Юлина улыбка, не очень-то его успокоило то, что Юлька будет пока в Москве. Все равно же впереди фронт.

Выйдя на Ярославское шоссе, он стал подниматься в гору, и тут бросилась ему в глаза огромная очередь около продмага, но тянущаяся не из дверей, а со двора, и было в ней, в этой очереди, порядочно мужичков, что удивило Володьку.

– За чем очередь? – поинтересовался он.

– Водку без талонов дают.

– А сколько она стоит без талонов?

– Вы что, с неба свалились? – обернулась женщина. – Ах, простите, вы, наверное, недавно в Москве, тридцать рублей бутылка.

– Дешевка! – поразился Володька. – Я в деревнях за самогон пятьсот платил.

– Так на рынке у нас столько же берут. Мы стоим-то, думаете, чтоб выпить? Нет. Ну, мужики, те, конечно, в себя вольют, а мы, женщины, только посмотрим – и на рынок…

– Пожалуй, я встану, – решил он, тем более что до встречи с Сергеем оставалось еще два часа.

– Так вас, раненых да инвалидов, через пять человек ставят. Идите вперед, как увидите калеку какого, отсчитывайте от него пять человек и становитесь… Привыкли, наверное, на фронте к наркомовским граммам? – добавила женщина.

– Не очень-то, – ответил он и пошел вперед.

Очередь была длинная, но инвалидов стояло только трое – двое на костылях, один с рукой на черной косынке. За ним-то и стал Володька отсчитывать пять человек. Очередь не очень-то охотно, но потеснилась, пропустив его.

– Наши-то уже головы сложили, а эти отвоевались, живыми вышли, а все им льготы разные, – проворчала одна женщина в черном платке, но на нее зашикали:

– И не стыдно тебе? Кому пожалела? Им-то теперь забыться надо хоть на миг, отойти мыслями от войны этой проклятой…

– Я, бабоньки, не отвоевался, – сказал Володька, перейдя на армейский говорок. – Я на месяцок только. И обратно – добивать фрица.

– Ну вот, в отпуске человек, а ты…

Женщина в платке потупилась и замолкла, но тут вступил пожилой мужчина:

– Добивать, говоришь? Что-то не больно вы его бьете, солдатики. Пока он вас кроет.

– Ну, ну, разговорчики, – подошел инвалид с рукой на косынке, а потом обратился к Володьке: – Давно, браток, с фронта?

– Только вчера прибыл, – ответил Володька.

– Слыхала, язва? Человек, можно сказать, только из боя вышел,

а ты хвост поднимаешь. На кого? – набросился он на бабу в платке. – Небось для спекуляции за водкой-то стоишь?

– Конечно, глаза наливать вроде вас не буду. Мне дитев кормить. Понял? – огрызнулась та.

– Ладно, кончаем базар. Закурить у тебя, лейтенант, не найдется? Ты извини, что я тебя на "ты", по-свойски, по-фронтовому. На каком участке лиха хватил?

– Из-подо Ржева я, – ответил Володька, давая закурить инвалиду.

– Калининский, значит… А меня под Смоленском шарахнуло, еще осенью. Я уж месяц как в Москве, а то все по госпиталям разным валялся. Нерв у меня перебитый. Видишь, как пальцы скрючило – не разогнуть. Пока на полгода освобождение дали. Но вряд ли рука разойдется. Обидно, что правая – рабочая. В общем, видать, отвоевался…

Володька с интересом слушал и инвалида, прислушивался и к разговорам в очереди. Они шли разные, кто о чем. И о том говорили, как карточки в этот месяц удалось хорошо отоварить, и о том, как в деревню ездили без пропуска менять вещички на картоху, и о том, что соседка две похоронки сразу получила – на мужа и на сына, и о том, что самое страшное позади – зима прошла, что теперь полегче в тепле-то будет… Колхозничков поругивали за сумасшедшие цены на рынках… И радовались, что налетов немецких совсем поменело и, дай Бог, больше к Москве не допустят… О многом еще говорили в очереди, но плыли эти разговоры спокойно, без особого уныния и паники, а главное, без страха. А ведь немец-то пока еще как близко от города. Но чувствовалась и вера и убежденность – то, что случилось прошлой осенью, больше не повторится.

Давали по две бутылки в одни руки. Володька получил, засунул в карманы бриджей и подумал, что ему повезло: при встрече с Сергеем можно будет выпить маленько, и хотел было идти, как подошел к нему тот инвалид разговорчивый, видно поджидавший его.

– Побалакать не желаешь, лейтенант? – предложил он. – О многом спросить тебя хочется.

– Давай поговорим, – согласился Володька.

Они отошли от магазина в сторону, завернули в какой-то небольшой дворик, нашли скамейку, присели, закурили…

– Ну, как фриц поживает? – начал инвалид.

– Фриц пока лучше нашего поживает, – в тон ему ответил Володька.

– Чего-то мы прохлопали с этой войной. Небось товарищу Сталину много липы подсовывали. Обманывали его начальнички. Да и не без вредительства было. Вот танки-то и самолеты-то и вышли на бумаге только… Знаешь, как он летом пёр? Ох, как пёр! Я ж с самого запада драпал. Меня ж в тридцать девятом из запаса взяли, да так и не отпустили… Понимаешь, только мы кой-какую оборону организуем, а он, сука, обтекает нас с флангов – и в кольцо…