Отпусти... Нам нельзя
Шрифт:
— Что? Млять, сиротинушка, ты серьёзно? Ты, правда, подумала, что я хочу ТАКУЮ девушку? — он окинул меня презрительным взглядом, а я не могла поверить, что слышу это.
Ещё минуту назад он говорил по-другому. Его тон, его глаза… так невозможно притворяться.
— Но…
— Боже, ты гонишь. Я. НИКОГДА. НЕ. БУДУ. С. ТОБОЙ, — выплюнул каждое слово.
Больно…
Боже, как же больно слышать это от того, от одного взгляда которого сердце пускается в бешенный пляс.
Я смотрела за тем, как он надевает мокрый свитер, пальто, слышала, как он забрал, наверняка
Только сейчас я смогла дать выход эмоциям. Взяла какую-то банку со стола и с размаху запустила о стену, глядя на то, как разлетаются осколки.
Битые осколки – разбитые мечты...
Медленно опустилась на пол, уже не сдерживая своих эмоций. На этот раз я не плакала, нет, я рыдала, потому что это невероятно больно – осознавать, что над тобой просто постебались.
Я ощущала себя преданной собакой, которую поманили колбасой и предали, посадив на цепь…
Дорогие, сегодня моя муза прямо ходит за мной) радую вас ещё одной продой и да, я сменила обложку. Скажите, нравится ли вам или же лучше вернуть ту, что была?
Глава 18
Просьбу Виты о помощи я честно старался игнорировать. Отключил телефон и пошёл на урок литературы. Продержаться удалось минут двадцать, после я вылетел из класса со словами:
— Встретимся у директора, Вера Митрофановна.
Не знаю, что мной двигало в тот момент. Я редко обращал внимание на чужое горе: сдох хомячок – да и ладно, умер близкий человек – бывает, бросил отец – тоже не редкость. Я рос циничным и высокомерным, но имел смелость признать это. Я не делал из себя добренького, не пытался измениться. Я просто был таким: бессердечным ублюдком, как меня часто называли девушки.
Только она была другой, и я рядом с ней чувствовал себя не таким, как обычно. Куда-то улетучивалась злость, ненависть, равнодушие, их сменяли совершенно новые для меня чувства. Появилось желание оберегать, помогать, защищать её от окружающих. Вита была непохожа на обычных девчонок, она не играла, ни разу не играла, всегда была искренней. Вчера, когда я её прогнал и обидел, только к утру понял, что рядом с ней только хотел казаться хуже. Это давалось с трудом. На смену привычной натуре на волю рвался совсем другой зверь. Неведомый и неизвестный для меня: ласковый, добрый, нежный.
Последний раз таким я был лет в десять, когда ещё у нас в семье всё было хорошо, когда ещё меня не коснулись реалии серьёзной жизни. Даже тогда, когда между родителями пробежал холодок, а мама вечно рыдала, я продолжал быть добрым. Хорошо учился, радовал её, дарил цветы на восьмое марта и День матери, старался быть хорошим и для отца.
Я смутно помнил, сколько всё это длилось, но в какой-то момент я перерос. Снял с себя маску, увидел реалии современной жизни, вдохнул запах лжи, горечи, измен, лицемерия. Я изменился очень быстро, но к матери всегда относился хорошо, я всегда уделял ей внимание. Она была для меня всем. Моей родной мамочкой, самой любимой, доброй, понимающей и всё прощающей. Да, со временем я начал её огорчать, иногда она плакала и из-за меня, но я неизменно просил прощения, стараясь
Да, мама не смогла меня изменить, не смогла поддержать во мне того доброго мальчика, которым я был когда-то. Она не смогла, а Вита… та худенькая девчонка, пришедшая к нам всего несколько недель назад, смогла. Она изменила меня, и именно ради неё я трясся в маршрутке.
Я мчался домой, чтобы помочь Вите. Впервые за несколько лет я выпустил наружу того мальчика, каким был всего шесть лет назад. Я вернул его, позволил ему заменить злобного циника. Влетев в дом, я не сразу заметил чужие туфли, не сразу увидел, что на полу валяются вещи, а на кухне воняет алкоголем.
Хотя нет…
Я всё это заметил, но до последнего не верил в происходящее. Я не мог. Говорят, что разочаровываться в близких людях всегда сложно.
Нет… это не сложно… это больно…
Настолько больно, что ты забываешь как дышать, а когда вспоминаешь, жадно хватаешь ртом воздух и ощущаешь жжение в легких, чувствуешь, как внутри поднимается волна гнева и безудержной ярости. Именно эти чувства я испытал, когда застал свою мамочку в постели с нашим юристом. Именно ярость и злость двигала мной, когда я со всей дури врезал ему по физиономии, продолжая наносить удары.
Отдалённо я почувствовал, что и мне прилетело, но на тот момент это было неважно. Не имело значения. Я был готов стерпеть любую физическую боль. В тот момент я бы, наверное, стерпел, если бы мне ампутировали руку или ногу… да что угодно, лишь бы не чувствовать ту бурю эмоций, которая прошлась по мне, растоптала и разрубила на куски, разбросав по комнате, в которой пахло изменой.
Сквозь пелену злости я услышал мамин голос, то, как она просит успокоиться, говорит, что ничего страшного не произошло.
Горько усмехнулся. Для неё нет, а у меня рухнул мир.
Мой привычный мир, в котором отец жалкая мразь, а мама добрая фея, рухнул, разлетелся… в нём наступил апокалипсис.
Я не избил дядю Олега, нет, я просто сбил его с ног и разхреначил ему нос. Небольшая плата за разбитые мечты, не правда ли.
Я не успокоился, когда она попросила, не стал садиться, чтобы поговорить и всё выяснить. Я ничего не хотел слышать. В моей голове отчётливо всплывали картинки из моего прошлого. С тех моментов, когда я был ещё слишком мал, чтобы осознать происходящее.
Я вспомнил, как неожиданно зашёл на кухню и увидел дядю Олега с мамой, когда они обнимались, вспомнил их перешёптывания в тот момент, когда мы с отцом играли в приставку. Для десятилетнего ребёнка в этом не было ничего страшного, но для семнадцатилетнего парня, который разочаровался в матери, это стало началом конца. Конца веры в то, что в мире существует добро и любовь. К хренам всё… нет любви в этом мире… и добра нет…
Я вылетел из дома так же быстро, как и пришёл. Вначале шёл, куда глаза глядят, а потом вспомнил её… Виту. Она не была такой или я нифига не понимаю в людях. Она сомневалась в матери. Когда я её защищал, она просила подумать, поразмыслить над тем, а может… всё не так… а вдруг.