Отравленная совесть
Шрифт:
– - Аркадий Николаевич был мне верным другом и остался. Между нами даже разговора никогда не было -- такого, как ты намекаешь, -- романического.
– - Вам же хуже: чего время теряли? Сердецкий -- и умница, и знаменитость... чего тебе еще надо? Ну да ваше дело: кто любит сухую клубнику, кто со сливками -- зависит от вкуса... Итак, ни один?
– - Ни один.
Ратисова разводила руками.
– - Ну, тебе и книги в руки... А меня, грешную, кажется, только двое и не интересовали: покойный мой супруг -- твой родитель...
– - Очень приятно слышать дочери!
– - Да уж приятно ли, нет ли, а не солгу. "Амикю Плято, сед мажи амикю верита!"
– - Господи! Что это?
– - По-латыни. Значит: "Платон мне друг, но истина друг еще больше". Петька Синев обучил. Тебе, что ли, одной образованностью блистать?
– - Зачем же ты латинские-то слова по-французски произносишь!
– - Словно не все равно? На все языки произношения не напасешься!.. Но с отцом твоим хоть и скучненько жить было, все же на человека походил, уважать его можно было. А уж мой нынешний дурак... отдала бы знакомому черту, да совестно: назад приведет!
– - Липа, не болтай же вздора!
– - Не могу, это выше сил моих. Как вышла из института, распустила язык, так и до старости дожила, а сдержать его не умею. А впрочем, в самом деле, что это я завела -- все о мужьях да о мужьях? Веселенький сюжетец, нечего сказать! Только что для фамилии нужны, и общество требует, а то -- самая бесполезная на земле порода. Землю топчут, небо коптят, в винт играют, детей делают... тьфу! Еще и верности требуют, козлы рогатые... Как же! черта с два! Теперь в нашем кругу верных жен-то, пожалуй, на всю Москву ты одна осталась... в качестве запасной праведницы, на случай небесной ревизии, чтобы было кого показать Господу Богу в доказательство, что у нас еще не сплошь Содом. А знаешь, не думала я, что из тебя выйдет недотрога. В девках ты была огонь. Я ждала, что ты будешь -- ой-ой-ой!
Три года тому назад, когда исполнилось пятнадцатилетие брака Людмилы Александровны и Степана Ильича, тетка и воспитательница ее, Елена Львовна Алимова -- которой настоянием и сладилось когда-то это супружество, -- говорила племяннице:
– - Когда ты выходила замуж, я думала, что делаю тебе благодеяние, устроив тебя за Степана Ильича. Но потом... ты -- молодая, он -- старик... Признаюсь, я много раз упрекала себя, часто думала, что загубила твою жизнь, что не такого бы мужа надо тебе. А с другой стороны, ты всегда такая ровная, спокойная -- как будто и довольна своим бытом... Признайся откровенно, по душе: не маска это? Действительно ты счастлива?
Людмила отвечала:
– - Я спокойна, тетя.
Тетя подумала и сказала:
– - Что же? И то не худо! в наше время это, пожалуй, почти то же, что счастлива. "На свете счастья нет, а есть покой и воля". Верь Пушкину, Людмила. Умный был поэт.
II
Зимний сезон 188* года был в разгаре. Верховские, пополам с Ратисовыми, имели абонемент в итальянской опере.
Олимпиада Алексеевна Ратисова принадлежала к числу тех страстных театралок, из хаоса которых развились впоследствии мазинистки, фигнеристки, тартаковистки и прочие за- и предкулисные "истки", объединенные ходячим остроумием в общем типе и общей кличке "психопаток". Впрочем, ухаживание ее за артистами было гораздо менее платонического характера, чем влюбленные экстазы большинства ее компаньонок по оперному и драматическому беснованию. Все еще эффектная наружность и задорная бойкость обращения выгодно выделяли Ратисову из этой полоумной толпы, и не один итальянский тенор, не один трагик уезжал на родину, по уши влюбленный в московскую "Venus rousse {"Русская Венера" (ит.).}", готовый для нее на тысячи глупостей, между тем как сама "Venus rousse", проводив
– - Вам бы, тетушка, в Риме жить, при Нероне или Коммоде, -- трунил он.
– - А что?
– - добродушно недоумевала Олимпиада Алексеевна.
– - Да так: натура у вас уж очень римская.
– - Ври еще!
– - Клянусь вам.
– - Не обманешь, брат. Я ведь тоже скиталась за границею по музеям-то -- нагляделась на этих римлянок: долгоносые какие-то, Бог с ними... и небось черномазые были, как сапог -- а?
– - Да я, тетушка, не о наружности: помилуйте!
– - "кто может сравниться с Матильдой моей?"! А настроение у вас подходящее... Там, видите ли, были дамы, которые считали своих мужей по консулам. Новое консульство -- ну, и в отставку старого мужа, подавай нового... Хорошие были нравы! правда, тетушка?
– - Дурак!
– - разражалась Олимпиада Алексеевна, и оба хохотали.
– - Ведь вы, тетушка, -- уверял Синев в другой раз, -- знаете в жизни только три ремесла: любить, мечтать о любви и писать любовные письма.
– - Верно, -- соглашалась Олимпиада Алексеевна.
– - Обожаю эту корреспонденцию. Всю жизнь писала и теперь пишу.
– - Вот как! Кому же, тетушка?
– - Мазини, Хохлову, Тартакову -- всем, кто на горизонте...
– - Это значит: "Звезда вечерняя моя, тебе привет шлю сердцем я!" Бей сороку и ворону -- попадешь на ясного сокола. Логично, тетушка. И получаете ответы?
– - Иностранцы отвечают: они, во-первых, вежливы, не чета русским неотёсам, а во-вторых, у них на этот предмет имеются специальные секретари.
– - И все poste restante {До востребования (фр.).}... под псевдонимами?
– - Разумеется.
– - То-то, я думаю, вы почтамту надоели!
– - Вот еще! а на что же он и учрежден? Пусть работает! небось правительство деньги платит.
Когда "на горизонте" не виднелось никакого театрального светила, Олимпиада Алексеевна обращала свою интересную корреспонденцию и в другие области. Так, она тянула года полтора романическую переписку с одним молодым беллетристом.
– - Ведь вот, -- удивлялась она, доверяя свою тайну Людмиле Александровне, -- в институте, помнишь, я училась плохо, слыла тупицею... сколько раз ходила без передника -- именно за литературу эту глупую... А тут, знаешь, откуда что берется: просто сама себя не постигаю.
– - Специальность особого рода!
– - Должно быть. Оно и точно: я замечала, -- так, вообще, в делах, в разговоре, я не очень; а когда дело дойдет до любви, становлюсь преумная. Куда же до меня этой Надсоновой... как бишь ее?
– - графине Лиде, что ли? Мой сочинитель изумлялся: откуда, пишет, у вас, баронесса Клара, -- я баронессой Кларой подписываюсь, -- берется такая тонкость в анализе страстей? Анализ страстей! Недурно сказано? А?
– - Чего же лучше? Но как смотрит на твои подвиги муж?
– - Очень мне нужно, как он смотрит. Состояние мое и воля моя.
Зачем Олимпиада Алексеевна, едва отбыв траур по первом старом муже, поторопилась выйти за Ратисова, тоже уже немолодого и скучнейшего в мире холостяка, притом не чувствуя к нему ни любви, ни уважения (да и нельзя было их чувствовать к этой смешной фигуре, самою природою предназначенной к роли Менелая), -- она сама недоумевала.
– - Бес попутал, -- объясняла она.
– - Кто ж его знал, что он такой? С виду был как будто и порядочный человек, и мужчина, а на деле вышел размазня, тряпка, жеваная бумага, Мижуев противный...