Отравленная совесть

Амфитеатров Александр Валентинович

– - Да, да, Людмила, десять, сто, тысячу раз Людмила, -- раздраженно заторопился Сердецкий.

– - Вы... вы думаете...

– - Я ничего не думаю, -- остановил ее литератор, -- я только пробую разные предположения, строю хоть сколько-нибудь возможные системы... Ревизанов когда-то считался женихом Людмилы Александровны... Скажите, Елена Львовна, не обижаясь напрасно за нашу общую любимицу: вы не думаете, что старая любовь не ржавеет? и что... тьфу, черт! как трудно говорить о подобных вещах, когда дело касается близкого человека...

– - Я понимаю вас, Аркадий Николаевич, -- печально сказала Елена Львовна.
– - Но -- нет! Ревизанов был слишком противен

Людмиле, она его ненавидела...

– - Вот именно, как вы изволили выразиться, он был ей уж как-то с_л_и_ш_к_о_м противен, точно напоказ... Под такою откровенною ненавистью очень часто таится скрытая влюбленность... А ведь покойный был -- надо же признаться -- мужчина обаятельный и, кроме того, нахал великий: обстоятельство весьма важное. Донжуаны его типа видят женщину насквозь и показных ненавистей не боятся. Они умеют ловить момент. Сейчас -- негодяй! мерзавец! презренный! А через минуту -- случится чувственный порыв да подвернулись своевременно мужские объятия, дерзкие, безудержные, -- глядь, вот тебе на! и уже не негодяй, а милый, хороший, прекрасный...

– - Следовательно, по вашему мнению...

– - По моему мнению, Ревизанов увлек Людмилу Александровну; между ними, вероятно, были свидания; и... и тогда объясняется, где провела она свои таинственные сутки, когда ее не было ни дома, ни у вас в деревне...

Елена Львовна сурово молчала.

– - Не похоже все это на Людмилу, -- сказала она наконец тихо, с сомнением в голосе.

Литератор пожал плечами:

– - А между тем все данные говорят за мое предположение. И ее таинственное исчезновение, и этот посмертный интерес к человеку, которого она будто бы ненавидела, и удрученное состояние, небывалая замкнутость в самой себе, очень похожая на раскаяние, на поздние угрызения совести...

Елена Львовна вздрогнула.

– - В чем?
– - быстро вскрикнула она, бледнея.

Сердецкий, не глядя, ответил странным, протяжным голосом:

– - Как в чем? Да разве может легко отозваться падение на такой женщине, как Людмила Александровна?

У Елены Львовны отлегло от сердца, и краска возвратилась на лицо ее.

– - Да... вы вот о чем, -- пролепетала она.

А он говорил, делая вид, что не замечает ее волнения.

– - Сдается мне, что они -- Ревизанов и Людмила Александровна -- виделись в ночь пред тем, как этот несчастный был зарезан...

– - Но ведь в таком случае!..
– - вскричала Елена Львовна.

– - Что?
– - холодно спросил Сердецкий.

– - В таком случае, -- пролепетала Алимова, -- ее могут... тоже... подозревать...

Длилось долгое молчание, прежде чем Сердецкий заговорил снова.

– - Подозревать Людмилу Александровну в убийстве Ревизанова, -- сказал он решительно, -- конечно, бессмысленно. Я думаю проще. В вечер перед убийством она имела с ним свидание...

– - Когда? Официант Иоган служил ему, и он был один еще в двенадцатом часу ночи.

– - Разве не приезжают на свидания и позже двенадцати часов? Они расстались, Людмила поехала в деревню к вам, а Ревизанов был тою же ночью зарезан.

– - Кем, Аркадий Николаевич? кем? Ведь уже установлено, что убийца -- дама!

– - Господи помилуй! Установлено... Да кто же это установил? Непогрешимые какие!.. Потому что дама была у Ревизанова в ночь его смерти, -- так дама и зарезала его непременно? А если дама эта ушла, да не затворила за собой дверей, да, вместо нее, вошел первый попавшийся лакей или жилец гостиницы и покончил с Андреем Яковлевичем?.. Ведь даже трудно установить, был он ограблен или нет... Почем знать, сколько было у него денег с собою?..

А разве уж обязательно: если убийство с грабежом, то вор должен обобрать с жертвы все деньги, часы, цепочку, перстни? Зачем? Цапнул из бумажника несколько пачек кредиток -- и готово: обеспечен на всю жизнь, только беги да не попадайся. Нет, что Людмила Александровна причастна к смерти Ревизанова, -- этому я не верю и этого не предполагаю. Но что она была с ним в близких отношениях и могла бы лучше, чем кто-либо, о_д_н_а она могла бы дать сведения о его предсмертных часах и таким образом бросить хоть слабый луч света на это темное дело -- вот в чем я, наоборот, почти уверен.

Елена Львовна сидела, нерешительно разводя руками.

– - Не могу поверить, не могу вообразить... Связь, возобновленная после восемнадцати лет... и если бы вы знали, как резко была она порвана, при каких тяжелых обстоятельствах! Если Людмила когда-либо кого ненавидела, так это именно покойного, и имела основание: он стоил ненависти, потому что поступил с нею очень гнусно...

– - "Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей"... Забыли?

– - Да и ему-то что за неволя была за нею гоняться? Он -- избалованный Дон-Жуан, а она уже не первой молодости...

– - А прихоть? Да и что вы говорите: избалованный... не первой молодости. Людмила до сих пор красавица -- на какой угодно избалованный вкус. А этих пресыщенных прихотников я знаю. Подобный господин способен преследовать женщину даже без всякой любви, а просто потому, что вот оригинально: потому, что она Верховская, что у нее чудная репутация, прекрасные взрослые дети, что она не имеет и никогда не имела любовника, и есть свинское блаженство осквернить все это, растоптать, залить грязью...

– - Не верю, Аркадий Николаевич... Представить себе не могу.

Оба замолчали.

– - А впрочем, -- тяжело вздохнула Алимова, -- все бывает... все! враг горами качает. У меня-то, пожалуй, больше, чем у всех других, оснований поверить вашему объяснению. Может быть, и так в самом деле: и впрямь согрешила, а теперь казнится... Эх, горе, горе, горе -- слабость наша женская!

XXIX

Олимпиада Александровна Ратисова сильно закружилась в зимнем сезоне. Судьба ниспослала веселой грешнице в дар какого-то необыкновенно лохматого пианиста, одаренного, как говорили знатоки, великим музыкальным талантом, но еще большим -- пить шампанское, по востребованию, когда и сколько угодно, оставаясь, что называется, ни в одном глазу. Как ни вынослив был злополучный Иосаф, однако на этот раз не выдержал: супруга афишировала свой новый роман уж слишком откровенно. Он сделал Олимпиаде Алексеевне страшную сцену, на которую в ответ, кроме хохота, ничего получить не удостоился -- и уехал в самарское имение дуться на жену... По отъезде мужа Олимпиада совсем сорвалась с цепи: к пианисту она скоро охладела, но его заменил скрипач; скрипача -- присяжный поверенный; поверенного -- молодой, входящий в моду, женский врач...

– - Как хотите, тетушка, а это уж слишком!
– - возмущался ее подвигами Синев, с которым она откровенничала по-прежнему.
– - Ну, пошалили -- и будет! Надо же когда-нибудь и честь знать.

Ратисова лукаво смотрела на него:

– - А зачем?

– - Как зачем?..

– - Да так: вот ответь мне, пожалуйста, прямо и определенно: зачем мне твою честь знать?

– - Да не мою, а вашу -- свою собственную!

– - Эва! А ты слыхал Пашу-цыганку?

– - Ну-с?

– - Так у нее песенка была: