Отражение Беатриче

Муравьева Ирина Лазаревна

Туся, оправившаяся от своего аборта, вдруг вся расцвела и преобразились. Какая-то очень уж личная жизнь вдруг так захватила ее, что бедная заброшенная Валькирия, в которой резко проступили отцовские черты: глаза стали темного цвета и приняли тоскливое отцовское выражение, иногда даже оставалась ночевать у Елены Александровны и каждый выходной ездила с дедом на дачу, где они кормили собак, брошенных хозяевами на зиму в сторожке, где пьяный и крепко спящий с ноября по апрель сторож Кузьма про брошенных этих собак забывал, кормил их нечасто и в дом не пускал, поскольку собаку должно держать в строгости. Маленькая, с заснеженными косичками из-под меховой шапки Валькирия быстро семенила своими валенками, крепко держась за руку Константина

Андреича, а когда заканчивалась протоптанная в снегу дорога, то он шел вперед и своими городскими ботинками в калошах прокладывал им двоим тропку к сторожке. Собаки, такие же заснеженные, как косички Валькирии, бросались навстречу, гремели цепями. Они знали, кто эти двое, и ждали их. Освободив одичавших зверей, Константин Андреич и девочка с тоскливыми озабоченными глазами раскладывали по мискам то, что привезли с собой из города, а именно: суп с овсянкой и костями, кашу с порезанными в нее крутыми яйцами, остатки засохшего хлеба, куски недоеденных пирогов, которые Елена Александровна неизменно пекла каждую неделю на всю семью. Собаки, урча, проглатывали еду, и миски их, вылизанные до блеска, сверкали на пышном снегу, как серебряные. Потрепав каждую по загривку и посмотрев каждой в умные и благодарные глаза, Константин Андреич с раскрасневшейся Валькирией открывали дверь в сторожку и, с осторожностью дыша спертым запахом горького дыхания сторожа Кузьмы, а также густыми испарениями его отдыхающего на печи тела под тулупом, подходили к столу, и Константин Андреич, достав из портфеля бутылку «Столичной», ставил ее на самую середину. Тут на печи начиналось движение, густой сиплый кашель оглашал сторожку, потом из-под тулупа появлялась всклокоченная голова Кузьмы, и васильковые невинные глаза его радостно вспыхивали при виде «Столичной», высокой, прекрасной и светлой, как только красотки-невесты бывают, когда их везут под венец.

– Сейчас, сей момент, – отвыкшим от людской речи голосом бормотал Кузьма и ловко спрыгивал с печи, стукнув пятками по полу. – Здоровья желаем... сейчас я чайку...

– Опять ты собак, старый черт, не кормил, – ласково говорил Константин Андреич. – Ведь мы с тобой договорились!

– Да как не кормил? – горько удивлялся Кузьма, и васильковые глаза его становились темно-сиреневыми от обиды. – Да их не покормишь, проклятых, они тады воють! Ведь тут не заснешь! Вот воють и воють!

Сморщившись от досады, Константин Андреич подкладывал под «Столичную» деньги, и, сопровождаемые растроганными глазами Кузьмы, они выходили обратно на холод. Собаки с отчаянным воем и визгом бросались к рукам их, лизали, дышали. Константин Андреич и Валечка опускались на корточки, целовали горячие собачьи лбы, гладили загривки, прощались и, грустные, за руку, хрустели снежком по дороге на станцию.

Тусе, к сожалению, было не до воспитания дочери по очень серьезной и веской причине. У Туси явился жених. В своей новой, отливающей розоватым блеском шубке, в новых меховых ботинках, с ресницами, слипшимися на морозе, но черными, как у царицы Тамары, счастливая, томная Туся сообщила Анне, что к весне собирается выйти замуж и ждет только возвращения старшей сестры Муси из Народного революционного демократического Китая.

– Ты ей, что, сказала, что замуж выходишь?

– Я ей сообщила в письме, – нетвердо ответила Туся. – Что есть человек и влюбленный без памяти.

– А то, что ты замуж выходишь? – повторила Анна.

– Ну, замуж потом. – Туся вся покраснела. – И люди живут и без всякого «замуж». Вон Муська-то вышла, и что? Хорошо ей? Василий ведь просто Малюта Скуратов.

Пристрастие к киноискусству не ослабевало в Тусиной душе, несмотря на грубый быт и трудности офицерского общежития.

– Я его в воскресенье к деду с бабой приведу, – опустив ресницы, прошептала Туся. – Ну, к вам-то, конечно, красивей бы было...

Анна промолчала.

– Анюта! – вдруг вспыхнула Туся. –

А ты мне не нравишься, честное слово! Чего ты таишься? Он что, тебя бьет?

Анна отшатнулась от неожиданности:

– Да ты одурела!

– Ну, я-то, конечно! Я с детства у вас в «одурелых» хожу, – дипломатически ответила Туся. – И дочь родила, и мужа схоронила, и одна на кусок хлеба зарабатываю, и себя в чистоте содержу, а все: «одурела». – Махнула рукой в красной вязаной варежке. – Куда мне до вас? Вы умные все, все ученые. Муська в Китай умахнула, а я письма от нее распечатывать боюсь: открою, а там похоронка.

– Какая еще похоронка? – перепугалась Анна.

– Такая! – прошипела Туся. – Ты что, похоронок не знаешь? «Гражданка Мария Иванна Забелина была обнаружена на дне реки Янцзы, утопленной в этой реке своим мужем, товарищ Забелиным, отбывающим срок наказания в сибирских рудниках». И что-нибудь в этом же роде...

Анна схватилась за Тусин воротник и принялась хохотать.

– Икать ведь начнешь, – сообщила ей Туся.

– Туська, по тебе театр плачет!

– Театр-то, может, и плачет. Пусть плачет, мы люди простые. А в жизни побольше вашего понимаем. Ты думаешь, я про тебя ничего не вижу?

Анна перестала смеяться.

– И что ты такого увидела?

– Учти! Я сама догадалась. Могу объяснить тебе как. По глазам. И проще, чем репа.

– По чьим? По моим?

– А по чьим же еще? Ивана Иваныча? Анюта, ты помнишь, мы с Нюськой и Муськой, как в школу вставать, всегда мрачные были, угрюмые, злые. Со сна вообще злыми бывали. И мама всегда говорила: у нас это все от глистов. Дались маме наши глисты! Ну, глисты... А ты просыпалась – как солнышко! Нет, Анька, ей-богу! И вдруг тебя как подменили. И ты, и не ты. Я вот про себя думаю: что бы это могло быть? Ну, вот: что? Сергей от тебя пока не загулял? Да он и вообще не из этих. Не кобель. Он верный мужик, и не в нем, значит, дело.

– А в ком?

– В ком, в ком! А может, в тебе! А может быть, ты у нас, Анька, влюбилась!

– Нет, ты ненормальная, Туся, ей-богу!

– А может, и так: ненормальная, – загадочно ответила Туся. – Я в церкви была, между прочим.

– А в церкви зачем?

– Так сон мне приснился...

– Опять про Федорку?

– Федорку, наверное, ангелом сделали, забыл про меня. Сыночек ко мне приходил. Тот самый сыночек, которого бабка... Ну, с кошками та, акушерка, короче.

У Анны заныла душа.

– Вернулись тогда мы в Москву, – продолжала Туся. – У меня живот болел, кровь почти неделю хлестала, а тут на работу нужно идти, у Вальки ангина. Я и не вспоминала ни о чем. Только бы вечером до подушки добраться! А дней через десять вижу сон: темно-темно, и я высоко прямо в небе хожу. Ну, знаешь, как будто по улице. А небо такое огромное, мягкое, идешь, как на мох наступаешь. И вроде бы все у меня хорошо. А только тоска во мне, Анька, такая! Представить не можешь! Иду и рыдаю. Вдруг вижу: летит!

Она замолчала.

– Летит? Кто летит?

– А в том-то и дело, что кто-то летит, а я и не знаю! Сперва просто точка такая была, блестящая точка, потом вся разбухла, и вижу: огонь! И этот огонь – все ко мне, все ко мне! Тепло от него, аж согрел меня всю. Потом разглядела: внутри-то ведь он! Я сразу увидела! Маленький мальчик. Свернулся в огне, и не страшно ему. Бегу, спотыкаюсь. «Сыночек! – кричу. – Куда ты, сыночек! Куда? Обожди!» – Она очень громко сглотнула слюну. – А он просиял весь и дальше летит. И все. Попрощался, наверное. Проснулась, ничего не понимаю. В башке стоит гул, как в метро. Вся в слезах. Небо за окном черное, мягкое, как у меня во сне... Утром побежала к одной женщине. Она сны умеет разгадывать. Ну, и разгадала. «Иди, – говорит, – в церковь. Проси прощения и за душу его ангельскую молись». Дала мне бумажку с молитвой. Я сразу пошла. Вот смотри! – Она достала из сумки и протянула Анне скомканный лист бумаги из школьной тетрадки. – Я все наизусть уже знаю.