Отражения в золотом глазу
Шрифт:
Ф. Джэсмин стремительно повернулась и, упершись кулаками в бока, воззрилась на кухарку.
— Ты думаешь, я говорила про нас с тобой и Джона Генри? В жизни не слышала ничего смешнее.
Раздался возбужденный и звонкий голосок Джона Генри:
— Ты что, Фрэнки? Кто выступает по радио?
— Когда я сказала «мы», ты решила, что я говорю про меня, тебя и Джона Генри? Нам выступать по радио на весь мир! В жизни ничего смешнее не слышала!
Джон Генри встал с коленями на стул; на лбу его просвечивали голубые жилки, было видно, как у него напряглось горло.
— Кто? — крикнул он. — Что?
— Ха-ха-ха! — сказала Ф. Джэсмин и расхохоталась. Она запрыгала по кухне, ударяя кулаком по чему попало. — Ха-ха-ха!
Джон
— О-о! — прошептала Ф. Джэсмин.
Через их задний двор шли четыре девочки. Нм было по четырнадцать-пятнадцать лет, все они были членами клуба. Они шли гуськом, и первой Хелен Флетчер. Они выбрали кратчайший путь через задний двор О’Нилов и сейчас медленно проходили мимо беседки. Их освещали косые лучи солнца и золотили им лица и руки, их чистые, свежие платья. Они уже миновали беседку, а их долговязые тени еще тянулись через весь двор. Сейчас они скроются из виду. Ф. Джэсмин не двигалась. Прежняя Фрэнки ждала бы и надеялась, что они позовут ее и скажут, что ее приняли в клуб, а потом, поняв, что они просто проходят мимо, громко и зло крикнула бы им, чтобы они не смели ходить через ее двор. Но теперь она смотрела на них спокойно и не испытывала зависти. Правда, ей вдруг захотелось позвать их, рассказать про свадьбу, но, прежде чем Ф. Джэсмин успела придумать, что им сказать, девочки — члены клуба — скрылись из виду. Остались только беседка и плывущее солнце.
— Интересно… — начала Ф. Джэсмин, но Беренис перебила ее:
— Ничего тут нет интересного. Ничего.
Когда они второй раз сели за этот последний обед, было уже больше пяти часов и близились сумерки. Прежде в эти часы они сидели бы вокруг стола, сдавали бы красные карты и критиковали бы Создателя. Они бы судили творенья Божьи, обсуждали, как исправить этот мир. Джон Генри звонким радостным голосом расписывал свой мир, слагавшийся из приятного и нелепого; для него мир не был огромным земным шаром, нет, его мечтам рисовались: необыкновенно длинная рука, которая может дотянуться до Калифорнии, шоколадная земля, лимонадные дожди, третий глаз, способный видеть за тысячу миль, складной хвост, на который можно опереться, когда захочется отдохнуть, и засахаренные цветы — вот все, о чем он мечтал.
Мир Беренис Сэйди Браун был совсем другим — круглым, справедливым и разумным. Во-первых, в нем не должно быть людей разного цвета кожи, у всех — светло-коричневая, голубые глаза и черные волосы. Ни цветных, ни белых, из-за которых цветные чувствуют себя жалкими и никчемными. Не будет цветных, и все — мужчины, женщины и дети — будут как одна любящая семья. Когда Беренис рассказывала об этом, ее низкий грудной голос лился подобно страстной призывной песне, которая эхом отдавалась в углу комнаты и долго потом дрожала в тишине.
Не будет войны, говорила Беренис. Деревья в Европе больше не будут увешаны окоченевшими трупами, и нигде никогда не будут убивать евреев. Не будет войны — и молодым людям в военной форме не придется покидать родной дом, не будет бесчеловечно жестоких немцев и японцев. Нигде не будет войны, везде будет только мир. И никому не придется голодать. Ведь и настоящий Бог сначала создал бесплатный воздух, бесплатный дождь и бесплатную землю на благо всем людям, и каждый человек будет получать бесплатную еду и два фунта сала в неделю, а чтобы получить что-нибудь сверх этого, все, кто способен трудиться, будут работать. И неграм больше не придется страдать. Не будет войны — не будет голода. И наконец, в этом мире Луди Фримен не
Мир Беренис был круглым, прежняя Фрэнки слушала ее низкий, сильный, певучий голос и соглашалась с ней. Однако лучшим из трех был мир прежней Фрэнки. Она соглашалась с основными законами, созданными Беренис, но добавляла к ним еще много своих — по самолету и мотоциклу для каждого человека на земле, всемирный клуб со своими членскими билетами и значками и более удобный закон тяготения. В отношении войны она не соглашалась с Беренис, она говорила, что на земле нужно будет оставить Остров Войны, куда сможет поехать каждый, кому захочется повоевать или сдать кровь. Она, например, на некоторое время могла бы вступить в Женский вспомогательный корпус ВВС. Еще она бы изменила времена года: вовсе выбросила бы лето и добавила много снега. В ее мире можно было по желанию становиться то девочкой, то мальчиком, как кому захочется. Но в этом Беренис не соглашалась: по ее мнению, в этом вопросе ничего менять не следовало, все и так устроено хорошо. Но тут Джон Генри Уэст непременно влезал со своим предложением — он считал, что все люди должны быть полумальчиками, полудевочками. Прежде Фрэнки пугала его тем, что отведет его на ярмарку и продаст в павильон уродов, но мальчик только закрывал глаза и улыбался.
Так они втроем сидели за кухонным столом и обсуждали мир, каким его сотворил Бог, и критиковали Создателя. Иногда они говорили хором, и тогда их три мира скрещивались. Мир бога Джона Гэнри Уэста, Беренис Сэйди Браун и Фрэнки Адамс. Три мира на закате длинных унылых дней.
Но в этот день все получилось иначе. Они не сидели сложа руки и не играли в карты — они все еще обедали. Ф. Джэсмин сняла свадебное платье и, ничем не стесняемая, сидела за столом босиком и в одной нижней юбке; коричневая подливка и горошек застыли, еда была ни горячей, ни холодной, масло растаяло. Они принялись накладывать себе еду второй раз, передавая друг другу блюда, и не говорили на темы, которые чаще всего обсуждали в это время дня. Между ними завязался странный разговор, и вышло все это вот как.
— Фрэнки, — сказала Беренис, — ты начала было говорить что-то, но мы отвлеклись. О чем-то необычном.
— А! — отозвалась Ф. Джэсмин. — Я хотела рассказать тебе об одной странной истории, которая приключилась со мной сегодня и которую я не очень понимаю. Даже не знаю, право, как тебе объяснить.
Ф. Джэсмин размяла картофелину и откинулась на стуле. Она попробовала рассказать Беренис, что она почувствовала, когда шла домой и внезапно увидела что-то уголком глаза, а когда повернулась, то в переулке не было никого, кроме мальчишек. Рассказывая об этом, Ф. Джэсмин время от времени останавливалась и дергала себя за нижнюю губу, подыскивая нужное слово, чтобы передать ощущение, названия которому она не знала. Она поглядывала на Беренис, пытаясь понять, слушает та ее или нет, и замечала на лице кухарки недоумение: стеклянный голубой глаз ее, как всегда, оставался ярким и удивленным, темный глаз сначала тоже смотрел удивленно, но потом его выражение стало меняться, и он смотрел уже то с сомнением, а то одобрительно. Порой Беренис подергивала головой, словно пытаясь вникнуть в ее рассказ с разных точек зрения и убедиться, что не ослышалась.
Ф. Джэсмин все еще говорила, когда Беренис отодвинула тарелку и достала из-за пазухи сигареты. Она курила самокрутки, но носила их в пачке из-под «Честерфилда», так что можно было подумать, будто она курит покупные. Она отщипнула выбившийся табак и, прикуривая от спички, откинула голову, чтобы не обжечь нос. Над троицей, сидевшей за столом, повисло облако голубого дыма. Беренис держала сигарету большим и указательным пальцами — из-за ревматизма, особенно мучившего ее зимой, — мизинец и четвертый палец не разгибались. Она слушала и курила, а когда Ф. Джэсмин замолчала, наступила долгая тишина; потом Беренис наклонилась вперед и вдруг спросила: