Отреченные гимны

Евсеев Борис Тимофеевич

Электричка шла со всеми остановками. В последний раз генерал садился в вагон пригородного поезда лет семь тому назад. С удивлением разглядывался он по сторонам, тряс толстыми щеками. Все изменилось: обшарпанные стены, вспоротые и выпотрошенные сиденья, немытые стекла, на соплях болтавшиеся полки. "Ай перемены! Ай новшества..."

– Присесть не дозволите?

Против сиденья генеральского мялся худой, жидкобровый, кадыкастый и красноглазый монашек. Был монашек похож на молодую худую галку, не совсем в себе уверенную, чуть на месте подпрыгивающую, похлопывающую крылышками, как бы желающую сообщить-крикнуть и своим сородичам, и остальному пернатому миру: это я пока только для пробы скачу,

а вот, погодите, окрепну, тогда уж не так запрыгаю!

– Отчего ж. Места для всех...

Проехали две-три остановки. Больше в купе генеральское никто не сел: то ли дородность Ушатого смущала, то ли воспаленный взгляд монашка отпугивал.

Монашек заговорил нежданно:

– А я вас, почтеннейший, в храме у отца Афанасия видел, в Ближнем Селе. Правду говорят, что генерал вы?
– понизил он голос.
– Вы простите великодушно, что обращаюсь: просить на бедность не стану. А только любопытно мне - правда ли?

– Правда.

– Ну это только я и хотел узнать, - монашек внезапно улыбнулся, отчего лицо его похорошело, слетела с него напускная птичья сухость и какая-то неприятная сверхозабоченность. Продолжая улыбаться, монашек стал глядеть в окно.

К Ушатому подошел бомж, стал тянуть что-то заученное, генерал сунул ему в руку мелочь, рассердился. Успокоение, которое должно было прийти в дороге, не приходило. Генерал даже зашевелился грозно, затряс щеками, грубо и как-то действительно по-генеральски - чего не позволял себе никогда крякнул. Монашек же отлип от окна и, все так же улыбаясь, сказал:

– Вот бомжи хотя бы эти: всем-то они поперек горла.

– Ну уж и всем...

– Всем, всем! Да я и сам их, правду сказать, с трудом выношу. Не потому, конечно, - как иные миряне думают, - что милостыню они у нас, монахов, отбивают. А потому как облик человеческий потеряли. Раньше нищему подать - заслуга перед Богом. А нынешним ругателям да пропойцам, наоборот, - грех. Правда, и середь них с душою чистой (генерал дернул щекой) попадаются. Но этих-то легко отличить. Спросите как? А пожалуйста: глянул в глаза - и готово! Что глаза зеркало души - это всякий знает. А вот как в зеркало это глядеть - знает редко кто. Ну да ведь вы, господин генерал, наверняка знаете!
– тут монашек в первый раз глянул в глаза Ушатому.

– Знаю, - пораженный одной неожиданной мыслью, медленно выговорил генерал. Он сам попытался поймать взгляд монашка и поймал, но монашек взгляд свой, вполне, впрочем, невинный и генералу сразу понравившийся, быстро отвел.

Мысль же, пришедшая генералу, была такой: подослан монашек!

– Вот глянешь такому-то в очи, - опять заговорил монашек, - и руку дающую остановишь: нет, брат, не на пропитание, на водку берешь! Помолчав, он без всякого перехода сказал: - Расскажу-ка я вам одну историю. Все одно - путь долгий. И время скоротаем. Мы вот про глаза говорили. А теперь я и про саму душу скажу. Оно и мне приятно, и вам небезынтересно.

"Так я и знал, так должно было быть!" - стукнуло где-то внутри у генерала.

– И понимаете ли, еще вчера я думал: рассказик этот, точней, повесть малюсенькая - об одном лишь человеке. А выходит, что повесть эта - вообще о душе русской. И от других повестей она тем отлична, что не дописана еще, а сейчас только пишется!

Поезд, оторвавшись от Лося, протянул себя по колее несколько десятков метров, тяжковато вошел в туннель и в туннеле внезапно встал.

Свет в вагоне погас.

– Ну начинается!

– Опять двадцать пять...
– загалдели вокруг пассажиры. Галдеж был, однако, вялый, сонный, доносился до генерала как сквозь пелену.

– Жил человек один, - монашек стал говорить громче, видно, понял: никто его не слышит, да и слушать, пожалуй, не станет.
– Положим,

как и вы, - военный. И чин на нем немаленький был. Может, и пониже вашего, а только совсем чуток пониже. И сначала он, как это часто случается среди военных, был неверующий: то есть верил во всякие мелкие дела, в службу, в товарищей, в закуску добрую, вместо того главного, во что верить надобно. Оттого человек этот сильный, прямой, чувствовал себя не в своей тарелке. Чувствовал: душа у него, пожалуй, и есть, да только заморожена она и словно на части разъята. Как лед в маленьких ванночках в холодильнике. А тут еще пошли у него неприятности. Сперва даже не неприятности, а так, "недружелюбие от начальства". Но главное его тогдашнее беспокойство в лошадях было: табун! Табун зараженных вирусом лошадей и подсек его! Заставил о природе всего живого задуматься.

"Так, так, - кивал головой в темноте генерал, - обо мне рассказывает. Зачем? Я ведь свою жизнь и без всяких рассказов знаю. Значит, что-то будет впереди? Что? Предложение? Шантаж? Вербовка?"

– И табун ведь был только началом, - голос монашка заметно окреп.
– За табуном пошли мысли и дела посерьезней. И все, с ней, с единственной и разлюбезной субстанцией связанные - с душой! Тут и расписывать бы долго нечего: молодец наш военный, что о душе задумываться стал, - церкви православной такие весьма любезны. Говорить было б нечего, кабы не последние времена. Кабы течение жизни нашей до безумья не ускорилось, а время не уплотнилось бы.

Генерал понял уже: монашек - послан, монашек - вестник! Вот только чей, чей? От этой мысли генерала слегка тряхнуло, но легкий озноб, пробежавший по плечам, по локтям, даже и по животу, тут же схлынул. Незаметно для себя генерал стал читать самую краткую, но над ним безраздельно властвующую молитву - "Отче наш".

Трижды отчитав и вздохнув свободней, Ушатый повеселел, спину выпрямил, а живот выкатил вольней, даже ремешок поослабил, спросил как можно беспечней:

– А это что ж за времена - последние-то?

"Если лукашка, - все! Конец ему!
– как-то задорно подумалось генералу.
– Сейчас тронемся - тьма рассеется, а его и след простыл! Ищи-свищи!"

– Что такое последние времена - так сразу и не объяснишь, - охотно отозвался монашек.

Поезд внезапно заурчал, дали свет, и генерал увидел: сидит монашек на месте, улыбается сердобольной и сожалеющей улыбкой.

– Соблазнять вас не стану. Прямо сказать ничего не сумею, да и что нового вам, ученому крупнейшему, может сообщить мних малограмотный? Вот, словно бы повестью - и позвольте продолжить. Но только прежде прошу вас вместе со мной про себя помолиться. Повесть-то наша с вами - нелегкой будет!

Через минуту, уже спокойней, монашек повел свое:

– В последние времена над человеком тем, как говаривал еще Игнатий Брянчанинов, "собрались тучи и сгустился мрак". И виной тому вовсе не сам военный! Виной - время наше, да "чистая" душа его: над душою "чистой" всегда ведь бездна нечисти вьется. Даже и до того дошло в последние времена-то, что самой жизни человека этого угроза настала. Хотят, хотят душу его своротить с пути, купить, а затем, купленную, по ветру развеять! монашек внезапно смолк. Молчал он долго, а помолчав, тише еще сказал: Будущее наше в нас же и существует. Нам только верно выбрать его надо. Будущее этого военного тоже более-менее известно. В двух, так сказать, вариантах. Грубо и совсем уж упрощая: в черном и в белом. И можно даже это будущее рассказать. Не для баловства, для дела наиважнейшего! Но сначала перед будущим-то (про "будущее" только цыганкам легко трепать языками, а всерьез - ох как трудно о нем говорить!) еще одно рассужденьице посильное позвольте!