Отреченные гимны
Шрифт:
Ух, музей! Сладкий, невозможный и теперь никому не нужный музей, ныне умирающей, а когда-то олицетворявшей целую эпоху "Аналитички"! Каких только - содранных с заборов, бережно унесенных с демонстраций, робко украденных с партсъездовских трибун, нервно из конкурирующих газет вырезанных - лозунгов в нем не было!
На самом почетном месте, обвисая с торцовой стены, притягивал к себе бурой азиатской ухмылочкой лозунг: "МАНДА ТУГАЯ!". Что на уйгурском языке и всего-то означало: "Добро пожаловать!" Чуть правей этого, снятого в одном нижнеднепров-ском городке лозунга, на жестяном шаре шелушился прочно забытый ныне призыв: "ПРОЛЕТАРИИ
"БОРИС - ТЫ КОСТОПРАВ!"
Причем начало последнего слова, а именно это самое псевдопортугальское "косто", выглядело свежеприписанным. Собственно, Приживойт и шел в музей, чтобы поганое это "косто" замыть, стереть.
Приживойт шел в музей - Иванна возвращалась в столовую. И ясное миропонимание возвращалось к ней.
"Ишь, удумала! Так они тебя и возьмут обратно, дурынду, так и восстановят..."
Дойдя до столовой, Иванна на минуту приостановилась, оправила строгий, светлосерый, в мелкую клетку костюм.
Плыл из столовой басовитый мужской гомонок, вторила ему женская вздорная разноголосица. Поморщившись, Иванна толкнула приоткрытую дверь.
В столовой королевствовал Уродец. Он сидел на столе, мощным задом опрокинув вазочку с одиноким стеариновым цветком. Рассыпав-разметав по столу салфетки, Уродец вяло болтал ногами. Он пребывал в раздражении.
Только что, войдя в столовую и встав посередь нее столбом, Уродец обвел взглядом мелкоклюющих аналитических горлинок, тяжко смокчущих аналитсизарей и, не заметив среди них никого для задумки его подходящего, на всю столовую рявкнул:
– Сидите? Думаете - цивильно? А цивильно будет так.
Он оглушительно пустил газ.
Нежные горлинки, знавшие Уродца по газетным фоткам, сожмурились, мужички же аналитические как ни в чем не бывало продолжали насмоктывать полые коровьи кости. Выскочившая было из-за стойки буфетчица, глянув на то, как равнодушно-спокойно отнеслись к этой гадской выходке важняки-аналитики, жарко и всплошь покраснев, снова убежала за стойку, спрятала лицо в ладонях. На двоих же чужаков (Нелепина и еще одного) Уродец грубо рыкнул: "Сидеть! Съемка, кретины!" - и махнул короткопалой своей лапой в сторону приоткрытых дверей.
Жест этот на минуту всех с толку и сбил. Нелепин и чужой - худой, приземистый, с прицельным глазом мужичок - уставились растерянно на дверь. Тем временем Уродец, меняя позицию, рявкнул:
– На меня смотреть! Закусывать дома будете!
Тогда-то он и опустился задом на свободный стол, хрустнуло блюдце, упала вазочка, побежала струйкой вода. После этого, уже миролюбивей, Уродец осведомился:
– Говно жрете? Ну жрите, жрите.
Внезапно и как по заказу вошедшая Иванна вывела Уродца на миг из его привычного, цинично-пряного, как бочковой рассол, состояния.
"Она. Ее надо. Ее!" - возрадовался Уродец.
–
– Сюда. Вы. На минуту.
Фотографии Урода Иванне попадались часто. Писал он лихо. Но она от его писаний всегда ощущала почему-то тошноту и резь в носу. Магия имени роль свою, однако, сыграла. Не дойдя трех шагов до стола, на котором огруз мешком изрешеченный глубочайшими черно-синими морщинами, слегка евангелизированный квадратной бородкой, но тут же и ухудшенный павшими на лоб двумя змейками черных волос человек, Иванна остановилась.
– Слушаю вас.
– Сядь.
– Только в том случае, если вы слезете со стола.
Иванна сделала движение, чтобы уйти, но Урод, проворно соскочив со стола, ухватил ее за руку.
– Говорю, - дело! Идем на третий, - зашипел он тише.
– Там объясню. Вдвоем напишем! Не пожалеешь. Визжать будешь.
– Ну это навряд...
– Ты! Меня знаешь?
– А то...
– Тогда идем.
– Да пошел ты...
Иванна резко рванула руку. Урод не выпустил. Тогда она с ходу, безрасчетно, как-то вкось и неприцельно залепила ему пощечину.
– Уя!
– раззявился Урод.
– Блямба! Меня? Ты?
– Он с силой сжал узкую женскую ладонь, дернул руку вниз. Охнув, Иванна опустилась на одно колено.
Из-за дальнего столика метнулся к двери Нелепин, краем глаза он увидел как вывинтился из-за своего стола мужичок с прицельным глазом, пепельноволосый. Мужичок, лавируя меж столов и опередив Нелепина, скакнул к Уродцу.
Тот еще мучил Иванну, крутил-выворачивал ей руку, умело регулировал боль упавшей теперь на оба колена женщины. Урод глянул на плывшего к нему сквозь кофейную мглу мужичка и осклабился. Мужичок был хлипок. Да будь он и силачом, страха Агавин все одно не испытал бы. Страх он утерял вместе с болевыми ощущениями еще несколько лет назад. А кроме боли бояться было нечего: "Ни Богу, ни черту меня не испугать!" - часто повторял он. К тому ж Агавин прекрасно знал: кичливые аналитики посторонних к себе в столовую не пускают, войти сюда - дело мудреное, надо выписывать спецпропуск, получать спецразрешение... Ну а раз этот пепельный не посторонний, то ничего он и не сделает. Ну, пожурит, ну "как вы посмели" - вякнет.
Удар в висок заставил Уродца разжать кулак. Непонимающе лыбясь, он стал оседать на пол. Не давая Уродцу осесть, пепельноголовый нанес ему еще один удар собранными в щепоть пальцами правой руки в темечко. После этого удара все стало на места: Уродец упал навзничь и на минуту закрыл глаза. Боли он и на этот раз почти не почувствовал, но досада и злоба вмиг разворотили его мощную, панцирную грудь.
– Так ему! В рыло, в морду!.. Ошизел совсем!
– За охраной же бегите! Пусть его выведут, наконец!
– Совесть совсем потерял!
При последних словах Урод (от которого отошли уже и пепельноголовый, и Нелепин, теперь усаживавший Иванну за стол и растиравший ей руку) скоренько открыл глаза, завопил хрипло:
– Хрен вам! Нет ее! Вот она! Вот!
Рука Уродца вертко скользнула вниз, свистнула молнией гульфика, и он криво, как из черного садового патрубка, засадил влево и вверх тонкую горячую струйку.
Урод писал кипятком. Он обливал и обрызгивал ножки ближнего стола чуть дымящейся мочой, визжали женщины, хукали мужики, горланили вахтеры, тихо-медленно, как во время урагана или цунами, кренился набок стоведерный самовар (гордость редакции), плакала, промокая лицо белым передником, буфетчица...