Отреченные гимны
Шрифт:
– Да, конечно...
– Нелепин попытался встать и, к удивлению своему, встал. Сделав пять-шесть разминочных движений руками-ногами, он двинулся к двери.
– Постойте, - опять смилостивился толстомясый, - провожу-ка я вас. А то неровён час, снова кто-то привяжется.
Кружным путем, лестничками и террасками, горбатыми сквериками, то круто уходившими вверх, то сигавшими вниз, выбирались они к метро.
– Вы что, приезжий?
– спросил бережно несший свой едва удерживаемый пиджаком живот, не оборачивавший головы ни вправо, ни влево великан с густым и, как показалось Нелепину, медовым басом.
– Да...
– Проще пареной репы. А камера у вас была классная. Вы что профессионал?
– провожатый всем корпусом повернулся, стал смотреть Нелепину в лицо.
А лицо это было довольно примечательным: круглое, но не слишком, с большим лбом, с острым, но совершенно ровным носом, с подбородком узким, упрятанным в легкую, пышную каштановую бороду. Было оно еще и тонкокожим, и от этой тонкокожести и розоватой золотистости как бы светилось.
– Инженер-оператор я. Раньше на телестудии работал, десять лет почти.
– А сейчас чего ж?
– Надоело.
– Интересно. Деньги, что ли, делать захотелось? Стало быть, в Москву-матушку, на промысел. Так. А снимали зачем? Риск ведь!
– Просто случай подвернулся. Да и соскучился, года два не снимал.
– Понимаю, понимаю. Как зрелище такое пропустить!
– Причем тут зрелище. Я, наверное, не так выразился. Снимать я тоже хотел. Кадры могли получиться! Но вообще-то в Москву я не за этим ехал...
Нелепин Василий Всеволодович, 1963 года рождения, русский, несудимый, ехал в Москву ломать жизнь. Камеру с собой брать он сначала не хотел вовсе. Но потом побоялся дорогую, хоть и мало в последнее время используемую вещь в разоренном доме своем оставлять. Да и события московские подперли: как не заснять? К тому ж за камерой этой, приросшей к нему, как прирастает скрипка к плечу скрипача, - потом возвращаться пришлось бы! А возвращаться было некуда. К жене, бросившей его при первых признаках надвигающегося безденежья, возвращаться было глупо: детей у них не было, жена была бесплодна, зная это - лютовала и неистовствовала, перекладывая зачем-то вину на Нелепина. Отец Нелепина недавно умер, а прежняя жизнь так или иначе держалась на отце. Продолжать прежнюю жизнь казалось невозможным, новой не существовало. Надо было на что-то решаться: рвать, уезжать, ломать.
В ожидании слома и отъезда бежали секунды, минуты, дни. Тихо тренькали домашние часы с ангелом, откладывались железными косточками на счетах и умирали времена, мягко над временами серебрилась пыль, загустевала пустота... Ни сестер, ни братьев у Нелепина не было (надо ехать!), матери он не помнил (ехать не откладывая!), вся прочая родня жила (нужно уезжать немедленно!) в Москве.
Но главное все же было не в этом. Главное было в том, что в Москве жили когда-то дед его и прадед, в Москве тяжко шевелился обрубленный корень, в Москве, только в Москве могла продолжиться и получить смысл дальнейшая нелепинская жизнь!
По вечерам, когда набережные Южнороссийска обволакивала нежная морская мгла, измочаленный жарой и вздохами моря, он представлял себе чуть припорошенные снежком московские холмы, бегущие вниз бульвары, холодноватые, глубокие, как серо-зеленые воды, московские сады...
Призрачный, небывалый город на холмах раскидывался по вечерам перед ним! Розовый, восковой, льдяной, духмяный! Именно в нем проводил долгие вечера, наполненные мягкой, чуть покалывающей горло (как шампанское)
Опасаясь увидеть вовсе не то, что представлялось и желалось, Нелепин уехал в Москву в последние дни сентября 1993 года.
И вот теперь, подымаясь с нежданным вожатым уступами пресненских садов, продираясь сквозь резкий, психозный, хватающий за рукав воздух, он узнавал и не узнавал вылепленный им во снах город.
Навстречу идущим пробежали вниз, к Большому Дому, несколько возбужденно жестикулирующих, что-то на ходу обсуждающих омоновцев, прошли двое судорожно тыкающих палками в камни стариков; глянув внимательно черным глазом, медленно проковыляла собака в осенних репьях.
– Ну, больше пытать я вас не буду! Придете в себя, тогда и поговорим. Да, забыл представиться: Ушатый Александр Мефодьевич. Генерал-майор. Ныне руковожу фирмой. Не посреднической, кстати, производственной. Так что крупно подвезти вам может. Я ведь вас почему про камеру спрашивал? Нужда у меня в людях хороших, тем более снимать умеющих. Ох, нужда! Второй-то камеры у вас, надеюсь, нету?
– неожиданно понизил голос генерал-майор. Ну, думаю, вы и со второй-то больше в это осиное гнездо не сунетесь!
– Не знаю... Человек там пропадает один...
– Женщина?
– Какое там! По дороге в Москву казачок один пристал. Надо его оттуда выудить.
– На казачке вашем поставьте крест. Не пробраться теперь в Дом. Это я вам уже без шуток говорю. Так что и думать забудьте.
– Как забудешь? Жаль казачка!
– Ишь ты жалостливый какой. А себя вам не жалко? Между прочим, кабы не мои солдатики, лежать бы вам теперь с проломленной балдой да на дне Москвы-реки! У вас, кстати, в Москве телефончик имеется?
– Имеется, - Нелепин пожал плечами.
– Я у тетки остановился, на Козихе.
– Давайте телефон сюда. Вечером позвоню, тогда и поболтаем. Говорю же: нужда у нас в людях хороших. А к Дому этому поганому - ни ногой! Там столько дурных энергий скопилось - и говорить не хочется!
– Да я, в сущности, так и думал. Чего они, болваны, в нем засели? Только завтра воскресенье ведь. А в воскресенье мы с казачком встретиться условились. Он с самого ранья и выйдет. Может, и ему вся эта бодяга надоела.
– Ишь ты... У вас, это самое... дедушка не священник был случайно?
– Нелепин он был. Предприниматель. Здесь в Москве и дом Нелепиных есть. Так до сих пор его "нелепинским" и зовут. За Китай-городом, может, слыхали?
– Слыхал, слыхал...
– подавая на прощанье руку и отчего-то резко нахмурившись, ответил Ушатый.
Вечером громадный, сизоголовый, молодой еще, но притворявшийся зачем-то суровым и старым генерал, весь день не выходивший у Нелепина из головы, и впрямь позвонил.