Отрицание ночи
Шрифт:
А затем Лиана открыла лицо, сияющее и гладкое, одарила нас прекрасной улыбкой и сказала:– Ну, все! Все в порядке.
Девяностые годы для меня – знаковый этап, этап возвращения Люсиль к нормальной жизни. Именно такую Люсиль узнали наши дети, именно такую Люсиль узнали ее новые друзья – многие из них понятия не имели о том, что маме довелось перебороть.
Не знаю, как связаны две Люсиль – Люсиль «до» и Люсиль «после». Картинки из детства, из юности, из больниц, из счастливой жизни – все перепутано, и соединить свои собственные восприятия я не способна.
Но – ничего.
Люсиль перевалило за сорок, она стала зрелой женщиной, статной,
У Люсиль были причуды, фобии, приступы ярости, приступы тоски, она любила болтать всякую чушь, в которую сама едва ли верила, у нее скакали мысли, она подшучивала, отпускала колкости, нарушала правила, играла с огнем. Люсиль обожала плыть против течения, вести себя бестактно, бросать нам вызов, задирать нас, самоутверждаться.
Люсиль не любила толпу, большие застолья, избегала общества, вела беседы лишь тет-а-тет, в узком кругу или во время прогулки. Люсиль сохраняла загадочность и скрытность, никогда не говорила о личном, глубокие чувства со дна своей беспокойной души она берегла для избранных. Болезненная скромность у Люсиль граничила с показной бесшабашностью.
Нам пришлось вновь учиться верить Люсиль, не бояться новых приступов, выслушивать ее бравады, блажь, ее фантазии, ее опасения, уважать ее бессмысленные разглагольствования, не думая при этом о болезни. Люсиль училась сдерживать себя, жонглировать собственными возможностями, гнать от себя печали и тоску. При малейшей надобности Люсиль обращалась к доктору Ж.
В эти годы Манон, наконец, оторвалась от Люсиль и начала свою жизнь – переезжала с места на место в поисках тихой гавани.
Я стала работать, встретила отца своих детей, поселилась вместе с ним, свила свое гнездо и зажила очень счастливой жизнью.
Мы с Манон повзрослели, окрепли, поняли, что в жизни все очень хрупко, нестабильно и может в любую минуту разрушиться.
Люсиль следила за нашей жизнью, приглашала нас на ужин, приходила в гости по выходным. Люсиль не из тех матерей, что звонят через день и требуют подробных отчетов обо всем на свете. Вместе со мной или с Манон мама любила прогуляться, посидеть где-нибудь, выпить.
Когда по праздникам мы ездили в Пьермонт, Люсиль еле сдерживала враждебность. Она замыкалась в себе, реагировала агрессивно, резко, недоверчиво. В семье мама держала ухо востро.Люсиль предпочитала общаться с братьями и сестрами у них дома или у себя. С каждым она поддерживала теплые отношения, полные любви, благодарности и горечи. Люсиль нельзя было назвать простым человеком – она всех норовила подчинить своему ритму и своей системе ценностей.
В течение нескольких недель мама очень беспокоилась о Лизбет, которая, согласно сплетням друзей, хотела совершить самоубийство. Вот уже много лет старшая сестра жила на Юге. Ее дети и дети ее второго мужа давно покинули дом. Накануне своего пятидесятилетия Лизбет заявила, что ей все надоело и стареть она не желает. За пару недель до юбилея Лизбет уволилась с работы и разобралась с важными делами. Члены семьи знали, что Лизбет страдает депрессией, ее поведение вызывало у друзей тревогу, телефон в доме звонил, не переставая. Накануне дня рождения две подруги приехали к Лизбет и заночевали, наплевав на мнение хозяйки. В день юбилея дети устроили Лизбет праздничный
Следующим летом Люсиль отправилась погостить к сестре – так она потом делала каждое лето.
Когда я разговаривала с Лизбет о самоубийстве Люсиль, тетя со свойственным ей сарказмом сказала: «Видишь ли, Люсиль вечно меня во всем опережала! Даже покончила с собой раньше меня!»
Люсиль в своей маленькой квартирке занималась ремонтом, перестановкой и цветами, в общем, порхала. В моей семье любят слово «порхать»: для нас «порхать» – значит пытаться охватить все, не охватывая ничего, а только разбрасываясь по мелочам. Люсиль порхала, и мы радовались ее энергии.
В метро Люсиль боролась за единственное свободное место – будто оно принадлежало ей по праву, ей, как выжившей, как спасшейся и как больной.
А как Люсиль ходила по улице! Твердым шагом, но чуть наклонив спину, грудью вперед – пробиваясь сквозь толпу, протаранивая толпу.
А как Люсиль толкалась локтями в очереди в кино или в кассу в супермаркете! Если кто-нибудь, задумавшись, случайно выдвигал свою тележку вперед, на «территорию» Люсиль, мама испепеляла беднягу взглядом.
А как Люсиль загорала, растянувшись на лужайке в сквере или присев на скамейку. В такие минуты мамино лицо выглядело умиротворенным, как никогда…
Как-то в субботу пополудни мама позвонила мне со срочной просьбой. Она встретилась на площади Республики с подругой, но внезапно вспомнила, что оставила дома кастрюлю на огне. И теперь, мол, не могла бы я все бросить, съездить к ней домой и выключить плиту? После трудной недели и, видимо, из-за накопившейся усталости и раздражения, я едва сдерживала гнев: «Ты думаешь, мне больше нечем заняться? Да ты уже достала меня со своими вечными катастрофами! Жить не даешь спокойно!» (Так написано в моем дневнике слово в слово.) Покричав, я немного успокоилась, взяла ключ и поехала в квартиру Люсиль.
Поскольку Люсиль держалась молодцом и неплохо себя чувствовала, я считала, что имею право высказаться откровенно и даже повысить голос. В худшие периоды мы с Манон и то позволяли себе не сдерживать эмоций, хотя тогда наша ярость и разочарование выражались в тихих слезах и немом возмущении. Но иногда одного взгляда, одной гримасы достаточно, чтобы оскорбить человека.
Однажды, вскоре после эпизода с кастрюлей на плите, Люсиль вышла из себя из-за того, что я опоздала на пять минут. Я всегда опаздывала на пять-десять минут. Это правда. Такова жизнь. Мать обязана ждать дочь, звонить ей, беспокоиться (напрасно я многие годы стремилась навязать Люсиль роль, которая ей не по зубам).Спустя несколько недель на скамейке в сквере Сен-Ламбер я объявила Люсиль о своей беременности. Мама сентиментально всхлипнула, смахнула слезу, потом повернулась ко мне и спросила: я ведь смогу с ним сидеть?
Когда моя дочка родилась и мне дали ее подержать, я произнесла слова, которые меня страшно испугали: «ягодка моя».
Ягодкой меня в детстве и позже, в моменты приливов нежности, называла Люсиль. До рождения ребенка я гадала, мальчик будет или девочка. Однако я ни на секунду не задумывалась о том, какое ласковое прозвище дать моему первенцу: котик, зайчик, душа моя, цыпленочек, сокровище мое, мой ангел, моя лапочка, моя звездочка.
У меня родилась дочь, и я тут же выпалила: «ягодка моя».