Отрицание отрицания
Шрифт:
И мужчин нигде не было. Да и женщин тоже не было, потому что женщины тускнеют без ухода и ухаживаний, как чернеет старинное серебро, без пользы лежащее в буфетах. Смута отрицала как мужчин, так и женщин, и конца этого отрицания не было видно и в отдаленном времени. А Наташа мечтала о детях и…
И вдруг на аллее показалась мужская фигура. И фигура эта направлялась к дому, опираясь на палочку.
Наташа заметила ее из цветника. Заметила, бросилась навстречу и с разбега повисла на шее.
— Саша!..
— Извините, мадемуазель, —
Каким бы он не был бывшим, а ему устроили немыслимый по тем временам отрицания прием. С шумом, объятьями, поцелуями и даже смехом, который давно уже не звучал в усадьбе. Даже Ольга Константиновна улыбнулась впервые за много дней. Улыбнулась и поцеловала.
— Дорогой мой, здравствуйте.
Тут же велено было накрывать на стол, и дворецкий, не спрашивая хозяев, расставил на белоснежной скатерти фарфор, хрусталь и серебро. И занял место у входа, торжественный, как памятник уходящей эпохи, памятник с салфеткой, переброшенной через левую руку.
Николай Николаевич тряхнул тайными запасами спиртного, велев достать коньяк и вина из подвала, кухарка, ворча, что съедят паек завтрашнего дня, разожгла плиту, а Наташа лично приготовила салат из съедобных трав, растущих в саду. Из крапивы, одуванчиков, щавеля, сныти, клевера — она знала массу съедобных трав. И даже Настенька отобрала ноты, чтобы сыграть случайному, а потому особенно дорогому гостю, что он пожелает.
А пока шла эта веселая толкотня и шумиха с накрыванием стола и приготовлением всяческих закусок, генерал увел бывшего прапорщика из студентов в свой кабинет.
— Присаживайтесь, Владимир, курите.
— У меня — махорка. Но — настоящая.
— Сворачивайте свою самокрутку и — рассказывайте, — Николай Николаевич вдруг спохватился. — Может быть, по рюмочке коньячку для начала? Только — для начала.
— Сначала — для ясности, — Николаев улыбнулся. — Я — командир полка Красной Армии.
— Над Россией заколыхалось знамен, как в хорошем букете. Мне не очень нравятся большевики, но я не смею осуждать, какой цвет выберет молодой человек вроде вас.
— Так постановила рота еще в семнадцатом. Я не мог оставить их, Николай Николаевич.
— И поступили в высшей степени благородно, друг мой, — генерал поднял рюмку. — А потому — за вас и вашу удачу.
Оба торжественно подняли рюмки, сделали по глотку, и Николаев учтиво поклонился.
— Благодарю. От души рад видеть вас во здравии.
— Здравие присутствует, хотя его и терзают всяческие тревоги и сомнения. А чему мы обязаны вашему сегодняшнему возникновению в конце аллеи? Да еще с палочкой. Ранены?
— Ранение пустяковое, уже отвалялся в госпитале. Но полк — на формировке, и у меня оказалось десять дней отпуска, если позволите. Я привез свой паек на всю декаду
— Отрицание традиций есть характернейший признак времен смутных и доселе неведомых, — изрек генерал. — Я имею в виду декадный паек, друг мой.
И начался пир, во время которого дочери были обворожительны, Николай Николаевич пытался шутить, причем, порою удачно, а двадцатилетний командир красного полка смущенно ухаживал за Наташей. И только Ольга Константиновна по-прежнему была трагически замкнутой, однако, к величайшему удивлению генерала, в конце обеда неожиданно заулыбалась, поглядывая то на красного командира, то на начинавшую краснеть дочь.
— Знаешь, почему он приехал на целых десять дней? — спросила она мужа, когда они остались наедине.
— А куда ж ему деваться?
— Нет, ты воистину исторически не наблюдателен, друг мой! — с торжеством объявила Ольга Константиновна. — Исторически!
Ежедневно после завтрака молодые люди отправлялись гулять вплоть до обеда. А после него — гулять вплоть до ужина. А после ужина — до темноты. И весь дом был в букетах полевых цветов, которые они непременно приносили с собой.
— Догадываешься, почему у нас появилось столько цветов? — заговорщески спросила мужа Ольга Константиновна.
— Догадываюсь, почему у меня начались головные боли, — проворчал Николай Николаевич.
— Нет, ты — неисправим, как сама твоя история!
— Между прочим, он в двадцать лет стал командиром полка. Полковник в двадцать лет — это прямо декабрист.
А на третий день сборщики цветов, уйдя с вечера, явились только на следующее утро. Николай Николаевич безмятежно спал или прикидывался, что безмятежно, а Ольга Константиновна не сомкнула глаз со сладко замирающим сердцем.
— Мы ночевали в стогу! — объявила Наташа.
— Это заметно. У тебя на затылке — солома, — поджав губы, сказала мать. — А что скажет молодой красный командир?
— Я прошу руки вашей дочери, глубокоуважаемые Ольга Константиновна и Николай Николаевич.
Ольга Константиновна онемела ровно на секунду. Потом, ни слова не сказав, ринулась вдруг в свою спальню, откуда явилась с потемневшей от времени иконой Божьей Матери.
— На колени! — воскликнула она, жестом Екатерины Великой указав, где именно они должны стать на колени.
Молодые, взявшись за руки, опустились на колени в указанном месте и покорно склонили головы.
— Благословляю вас, дорогие мои, этой святой иконой моей пра-пра… Не припомню точно, сколько именно «пра». Целуйте святой лик, дети, клянясь любить друг друга!
— Я, правда, атеист, но крещен, а потому с почтением… — красный комполка благоговейно поцеловал икону. — И клянусь…
— Клясться будете в церкви пред алтарем, — строго сказала Ольга Константиновна.
— Не получится, мы — против церковных обрядов, — вздохнул молодой жених. — А при гражданской регистрации полагается клясться только в преданности нашей идее. Но это решительно ничего не меняет в наших твердых намерениях.