Отрочество 2
Шрифт:
– Доброе, доброе, – бурчу ответно, плеща тепловатую воду в лицо над тазом, фырча и растираясь, – меня чево не разбудили?
– Ночью во сне метался, – отозвался подошедший Корнелиус, не выпуская изо рта трубки, – думали уже, горячка тебя одолела.
– Угум, – и выплюнув наконец зубную щётку, – што там по хозяйству?
– Сборы, – пожал широкими плечами Корнелиус, и на лицо его пала тень. Разговоры сами собой прекратились, воцарилось странное и нелепое чувство неловкости, будто это мы их сгоняем, а не… Хреново, и так хреново, што
Молчаливая мать семейства, очень рослая и крупная, будто наполовину истаяла за ночь, перемещаясь по кухне собственной тенью. Одиннадцать девчонок мал-мала, и совсем мелкий ещё, сладко посапывающий мальчишечка, раскинувшийся на руках одной из старших, пузыри пускает и руками во сне разбрасывается.
Большая, открытая всем ветрам горница, служащая кухней и столовой, чужда и одновременно знакома. Наверное, как-то так и выглядели бы русские избы, будь у крестьян вдоволь земли и воли.
Всё очень просто, добротно, и никакого господского лишка притом. Но нет и нашей крестьянской ужимистости, чувствуется старинная зажиточность, готовность усадить за стол хоть бы и две дюжины оголодавших путников.
Салфетки с вышитыми изречениями из Библии по стенам, литографии с библейскими сюжетами, часы-ходики в углу, а из роскоши только зеркало фут на два, да и то от дедов-прадедов в наследство. Чистота и уют, немножечко чуждый, но явственный…
… которого больше не будет.
Бабье царство, и у всех глаза на мокром месте, даже если и сухие. Бабы, они завсегда так – одной спиной только или походкой всю полноту чувств показать умеют, рождаются с этим. А когда их двенадцать, пусть даже сто раз патриархат, это такое ой!
Девки глаз не поднимают, только изредка тихохонько по делу скажут што, и всё – тишина, только шелест накрахмаленных передников. Такая тишина, от которой зубы сводит!
Тушёную с овощами картошку и вкуснейшее мясо с травами впихивал в себя через силу, и Дирк с папашей и ничего. Ну… привышные.
«– Иммунитет»
После завтрака начались короткие сборы, и такая тягость повисла над фермой, такой вой безмолвный, што словами и не передать. Будто только теперь осознали по-настоящему, што всё, назад дороги нет. Они уезжают, и скорее всего – навсегда, бросая дедом посаженный сад и неказистый, но прочный дом… их дом. Родной.
И ведь даже взять ничего толком нельзя! Потому как разъезжают по округе британские патрули, отправляющие всех подозрительных в концлагеря.
Ройаккеры едут в гости и только в гости, навестить родню. Памятные вещицы, любимые игрушки девчонок, немного одежды, оружие, и… всё.
Чернокожие слуги с глазами на мокром месте, тоже жалеют, воют беззвучно. Слёзы по физиономиям текут ручьями, хлюпают носами. На ходу кулаками утираются, и снова за сборы, а слёзы текут, текут…
Слуги потомственные, из рабских племён, спасённые некогда ещё дедом Айзека от куда как худшей участи рабства чёрного. Они тоже – Ройаккеры! Младшие, почти бесправные, но члены семьи. Так,
Уехали наконец… всего-то две повозки в сопровождении Дирка и нескольких чернокожих слуг из числа даже не особо доверенных, а тех, кто способен держать язык за зубами.
И опустело… стоит ещё большой самостройный дом в окаёме близких лесистых гор, окружённый многочисленными постройками-пристройками, сараюшками и загонами для скота. Открыты приветливо окна, колышутся занавески, виднеется самодельная мебель и всё то немудреное богатство, копившееся поколениями, дорогое даже и не ценой, а памятью. А дома уже нет… так, строение.
Папаша долго стоял бездвижно, глядя вслед удаляющимся повозкам и тихонечко молясь. Рядом Корнелиус, двое подошедших с утра невысоких мужчин гриква[i], одетые вполне европейски, и мы.
– Родня, – сказал папаша, поймав мой взгляд на гриква, – помогут.
Кивнув, не стал переспрашивать, буры немногословны, да и ни к чему знать мне степень их родства или сложные взаимозачёты. Гриква, бастеры и другие потомки смешанных союзов чаще всего селятся вместе, образуя этакие племенные союзы, и не самые слабые.
Но бывает, што селятся по соседству с белой роднёй, этакий своеобразный вассалитет выходит. Занимаются потихонечку хозяйством, торговлей или ремёслами, оказывая по мере необходимости какую-то помощь, хоть даже и с оружием в руках.
Тема очень непростая, потому как с одной стороны – родство, а с другой – британцы куда как лояльней относятся к цветным. Притом к цветным «вообще», а не только к родне.
Скорее всего, помимо родственных и вассальных связей, будут какие-то махинации со скотом, землёй и прочим имуществом. Ну… то их дело.
– Я, – нерешительно начал Санька, косясь на гриква, – подумал тут… Помнишь, нам в Училище про артиллерию рассказывали? Нет? А… да, ты тогда как раз тогда в Твери был, в командировке от газеты. В общем… лучше пойдём.
– Вот, – сказал он мне, но то и дело оглядываясь на папашу, и тыкая ногой в бревно, лежащее у дровяника, – ствол пушечный как есть! Древесина прочная, свилеватость волнами идёт, а потом – вот!
Несколько шагов в сторону, и брат ткнул ногой в лежащие под навесом желоба. Моют золотишко Ройаккеры, стал быть. Многие буры вот этак, в свободное от работы на ферме время. Золота, оно здесь чуть везде не под ногами, но не всегда выгодно прииск затевать.
– И? – чувствую себя дурак-дураком, да и папаша, судя по излишне невозмутимому виду, ничуть не лучше.
– Пушка, – совсем застеснялся Санька. Присев, он соединил половинки жёлоба и зачастил:
– Распополамить стволины, выскоблить изнутри, да хомутами железными соединить. А?! Картечью на раз точно хватит, нужно только испытания сделать.
– Уху… – Айзек присел, зачем-то потрогал ствол и задымил совсем отчаянно. Выпрямился… и это уже не пригасший мужчина, разом постаревший, а хищник, опаснее льва-людоеда.