Отрочество 2

Панфилов Василий Сергеевич

Набежали тучи, и порывистый ветер сбросил на нас тяжёлые капли дождя. Пятнадцать минут ливня, когда вода бросается ветром со всех сторон, и всё, снова солнышко, только ручьи по раскисшей земле текут.

Снова закипела работа, а у меня в голове засело почему-то, как ветер повозки двигал, будто игрушки детские. Одна, почти готовая, обтянутая уже полотном, даже подлетела – к счастью, невысоко. Гвоздём в башке момент этот!

И будто я не я, а руки сами потянули бамбучины, а потом – ощущение полёта! Краешком этак, но…

… теперь я знаю, как. Делал. Именно

такой, самодельный – на спор. Причины спора уже не помню, да они и не важны.

Набросав чертёж, и с трудом не то вспоминая, не то вычисляя заново нужное соотношение площади и веса, я мотанул головой братьям.

– Крылья, – отвечаю на незаданный вопрос, – увидите.

– Ф-фу… – тихохонько выдохнул Санька, и выставил вперёд ладонь, останавливая Мишку. Незаметные… как им кажется, переглядки… и вот мы в четыре руки делаем с Чижиком каркас, а Пономарёнок, наш бравый портняжка, уверенно кроит лейтенантскую палатку плотного шёлка.

Буры косятся, но не лезут, а уже вырубаю из жести кольца нужных размеров, скрепляя места стыков. И на всякий случай – верёвочками!

Дольше было обшивать каркас полотном, но бурские женщины то ли от любопытства, то ли в знак благодарности, взялись помогать, и за пару часов до заката дельтаплан был готов.

– Ну… – сердце колотится отчаянно, – бежим вместе, а когда скажу – отпускаете.

– Ага! То есть поняли! – отозвался Санька, на лице которого начало проявляться понимание, што может быть, я и не дуркую после контузии…

Разбег наш с пологого склона, смотрели, наверное, все буры…

– Отпускай! – поджимаю ноги, и воздух мягко подхватывает парусиновые крылья. Руки неуверенно пытаются вспомнить, как надо управлять неуклюжим летательным аппаратом, а в голове – эйфория!

… впрочем, скоро закончившаяся. Пролетев пару сотен метров, я так и не поймал восходящие потоки, и приземлился, гася скорость бегом. Оборачиваюсь…

… и вижу Корнелиуса, несущегося галопом на неосёдланной лошади. На морде лица – восторг неизбывный, как у человека, узревшего Чудо. За ним буры, братья… все вперемешку, в глазах сияние небесное.

Назад дельтаплан несли чуть не полсотни человек, настолько всем хотелось прикоснуться к Небу. Снова разбег, подживаю ноги, вдевая их в петлю, и… лечу!

И это не сон, подо мной – Африка! Крохотные фигурки людей машут руками, а у меня – счастье.

– Небо будет нашим! – ору я истошно, а на глазах – слёзы.

[i] Иуда Маккавей стал одним из величайших вождей в истории еврейского народа. Одержав несколько побед над регулярной царской армией, Иуда в декабре 164 г. до н. э. овладел Иерусалимом и очистил храм от остатков языческого культа (отсюда пошел праздник «освящения» – ханука).

Марк Твен «Приключения Тома Сойера».

Глава 34

Круша африканскую твердь, мотыги мерно вгрызаются в землю, зарываясь всё глубже. Раз за разом вытягивается кожаное ведро на верёвке, и красноватая глинистая земля высыпается на растущий отвал земли.

Наконец

могильщики выбираются из глубокой ямины и садятся на отвалы, закуривая трубки. Глаза сухие и кажется, даже умиротворённые, но…

… это только кажется. Кто сам не хоронил близких, умерших от болезней или злой бескормицы по весне, никогда не поймёт…

Короткая молитва, проповедь, пение псалмов, и маленькое тело Клааса, зашитое в парусину, опускается на протянутые руки.

– Никогда, наверное, не привыкну, – вздрогнул Санька, заслышав шорох осыпаемой земли, отворачиваясь с прикушенной губой.

Не первая смерть после освобождения, и скорее всего, не последняя.

Первым умер старый Франс с вытекшим от побоев глазом, всё радующийся, што умирает свободным и просящим похоронить его непременно на пригорке.

Потом Стэйн укусила какая-то ядовитая членистоногая гадота, и хотя обычно от укусов этой гадоты не умирали, но женщине, ослабленной длительным недоеданием, хватило.

Теперь вот четырёхлетний Клаас. В лагере ещё маялся животом, да так и не отошёл. Тяжело уходил, долго, искричался весь, а под самый конец – исхрипелся. Так вот…

– Я тут подумал, – начал Санька после ужина, да и замолчал, отвлёкшись на мысли.

– Ну?

– Ась?! А… о маскировке подумал, – брат подбросил дровишек в костёр, и пламя, затрещав искристо, начало облизывать смолистую толстую ветку, – У бриттов вон, поначалу все в красных мундирах были, а сейчас шалишь! В хаки переодеваются от бурских глаз, прицеливание штоб затруднить, да и так – не высмотришь уже колонну издалека.

– Ну и… – он взглянул на меня остро, – я тут за небо подумал. Эта… летадла твоя, она грязно-белая, так што сразу и не заметишь.

– Точнее, – он захмыкал весело, щуря глаза от дыма, – даже если глаза заметят, мозги не поверят.

– Ага, – весело отозвался Мишка, – люди не летают, и точка!

– Вот! – Санька вздел указательный перст, снисходительно кивнув Пономарёнку с видом гимназического учителя, и некоторое время они весело пихались, сталкивая друг дружку с брёвнышка, – О чём это я? А… И если немножечко помочь, раскраской… а? Контуры разлохматить, например – одни белее, другие серее. Штоб не треугольник твоей летадлы в небе виднелся, а такое себе… облачко рваное. Для обману глаз.

– Тогда и мне што-то шить надо.

– Угу… угу, – ещё раз повторил Мишка, меряя меня взглядом, – сейчас и начну.

– Охота тебе глаза трудить у костра!

– Охота или нет, – рассудительно отозвался брат, – а надо. Сам постоянно примочки к глазам после каждого полёта прикладываешь, а тут – тьфу! Тебе ж, по сути, два мешка балахонисто сшить, делов-то!

– Пойду баб озадачу, – поднялся Санька, – они тутейшие, наверняка ведь красят ткани, не могут не знать нужных трав.

Поутру подошёл ко мне папаша, выбранный в капитаны каравана, как местный и имеющий соответствующий опыт. Взгляд такой себе… между виноватым и задиристым. Когда человек осознаёт, што не прав, но и виноватым себя не считает, и как бы выпячивает, што если бы вдруг ещё – так же поступил бы!