Отрочество
Шрифт:
— Не то чтобы перетрусил, — ответил Саша, — но мало приятного, конечно… Замерз очень…
— А я бы перетрусил! Перетрусил бы, брат, и всем бы потом рассказывал, что перетрусил, — сказал Озеровский, лукаво заглядывая в лицо Саши.
…Они шли по пустым залам, и сторож освещал путь ручным фонариком. Свет фонарика шарил по углам и закоулкам, бросая движущиеся круги на темные стенды.
Обход закончился. Все трое спустились по узкой служебной лестнице.
Кто бы знал, как хорошо было в дежурке! На столе валялись какие-то бумаги.
Забыв об Озеровском и стороже, Саша снял трубку, быстро набрал номер.
«Наконец-то!» — услышал он голос отца.
— Нет, нет, — отвечал Саша. — Все в порядке. Да. Я сейчас!.. Подумаешь! Как будто я маленький!
— Беспокоятся? — спросил Озеровский, когда Саша положил трубку.
— Очень беспокоятся, — виновато улыбаясь, ответил Саша. — К Даньке, и в школу, и повсюду уже собирались бежать.
И вдруг Саша заметил, что Озеровский не слушает его. Он сидел у стола задумавшись, опрокинув на стол руку. О чем он думал?
Но не успел Саша удивиться этому новому выражению лица Озеровского, как тот словно опомнился:
— Пойдем, провожу тебя. Смотри, темень какая.
Он сиял со стены ключ и пошел провожать мальчика.
Дошли до парадной и почему-то остановились на последних ступеньках.
— Знаете, — ни с того ни с сего сказал Саша, — сегодня мне было очень страшно одному в музее, откровенно говоря.
— Да, да… Человеку часто, брат, бывает страшно. Главное не то, чтобы не было страшно, а чтобы… ну, как бы тебе сказать… ну, не поддаться, что ли. Вот так.
— И я вам хотел сказать, что очень, очень хотел бы быть похожим на вас.
— Вот те здрасте!
— Да, да, как хотите… Я бы хотел быть таким же мужественным и таким же правдивым. Не смейтесь, Иван Витальевич!
— А я не смеюсь!
Озеровский быстрым движением своей крепкой и ловкой руки коснулся гладких волос Петровского. Нет, он не погладил их, он их встрепал так, что волосы поднялись дыбом.
— Спасибо, брат, — сказал он просто. — Не знаю, заслужил ли, но спасибо. А теперь давай поторопимся.
Он всунул в замочную скважину ключ и открыл дверь…
Обо всем этом вспоминал сейчас Озеровский, шагая по мосту.
«Хороший мальчишка, — думал он, — с головой и с сердцем…»
На Невском Озеровский ускорил шаги и пересек улицу. Насвистывая, он вошел на школьный двор.
Фонари еще не горели, но было почти светло — так ярко сияли широкие, словно залитые светом глаза школьных окон.
В закутке двора съезжали с горы на салазках девочки из соседней женской школы. Двор был переполнен голосами. Скользили валенки, взбираясь на скользкую гору. Тут же у горки, всеми забытый, топтался чей-то младший брат, лет этак шести. Он был завернут в пуховый платок и сильно походил от этого на морковку — такой толстой казалась верхняя половина его туловища и такой тоненькой — нижняя, обутая в башмачки и калошки, —
Мальчик жадно смотрел на катающихся и в азарте то приседал, то взмахивал руками.
— Тимофей, вытри нос! — покрикивала на него сестра с вершины горы и, съехавши, сама вытирала братний нос клетчатым носовым платком.
— Эй, барышни, — сказал Озеровский, подойдя к девочкам, — не вредно бы прокатить мальца.
Воцарилось глубокое молчание.
— Освобождай салазки, эй, живо! — скомандовал Озеровский.
Салазки освободили.
— Садись, — сказал Озеровский мальчику, похожему на морковку.
Мальчонка не двигался с места и недоверчиво смотрел на Озеровского своими похожими на черешни глазами.
— Говорят, садись! Смекаешь?
Тот смекнул, сел на салазки и вихрем покатил вниз с ледяной горы.
Сильным рывком подтянул Озеровский на гору съехавшие вниз салазки.
— А ну, садись! — второй раз скомандовал он.
Не смея поверить своему счастью, мальчонка уселся на салазки второй раз.
Прекратив игру в горелки, пришвартовали к ледяной горе мальчики.
Толпа безмолвствовала.
— Еще, — сказал Тимофей и посмотрел на Озеровского снизу вверх, как язычник на идола.
— Еще? — осведомился Озеровский. — Ну что ж, еще!
И в третий раз полетели вниз санки.
Вошедший во вкус брат энергично толкал кулаком колено Озеровского.
— Еще, еще! — вне себя кричал он.
— Разошелся, а? — критически спросил Озеровский. — Нет, так дело, малец, не пойдет. Покатался? Дай теперь другим покататься. Как ты относишься к такому предложению?
Тот относился отрицательно. Раскрывши рот, он опять поглядел на длинного дяденьку снизу вверх своими влажными глазами, похожими на спелую черешню. Но теперь в его взгляде было разочарование.
А неумолимый Озеровский уже шагал к двери школы.
Войдите в положение человека!.. Кто знает, может это были лучшие минуты в жизни Тимофея, брата той третьеклассницы, которая так лихо съезжает с горы, забыв о своем меньшом брате. Суть не в салазках. При чем тут салазки! Суть в справедливости.
— Дяденька, дяденька, скажите им, дяденька!
Но Озеровский был уже на школьном пороге.
Его приветствовал визг дверного школьного блока, и вместе с этой ржавой музыкой чем только не пахнуло на него из раскрывшейся двери — забытым и прекрасным. Школой пахнуло на Озеровского, чудесным временем его школьных лет. Он пошел к раздевалке, и мальчики с любопытством стали глядеть на его пустой рукав.
Следовало, конечно, подумать об этом заранее и подготовить себя. Но Озеровский отличался высокой степенью душевного здоровья и был так избалован любовью — нет, больше того: нежной гордостью окружающих за него, — что как бы и вовсе забывал по временам о своей правой руке. Он вспоминал о ней только тогда, когда ее отсутствие доставляло ему физическое неудобство.