Отрочество

Георгиевская Сусанна Михайловна

Кардашев метнул быстрый взгляд на Петровского, и Петровский ответил ему чуть заметным кивком.

Впрочем, не только один Саша — все знали, что эта задумчивость Елизаветы Николаевны предвещает какой-то сложный и не совсем обычный вопрос.

— Скажи-ка мне, Кардашев, — сказала наконец Елизавета Николаевна медленно, — что ты видишь общего в «Песне о купце Калашникове» с народными былинами и какая между ними разница?

Кардашев сдвинул брови и вытянул губы трубочкой — он думал. Потом тряхнул головой и начал отвечать.

— Хорошо,

Кардашев, — одобрительно сказала она.

Кардашев заговорил еще громче, отчетливее, быстрее — он чувствовал сдержанный напор класса, плотину тишины, готовую каждую минуту прорваться шопотом и вздохами: «Ведь он же не так сказал, Елизавета Николаевна! Он же не все сказал!»

— Не спеши, не спеши, Кардашев! — остановила его Елизавета Николаевна, искоса поглядев на класс.

И одного взгляда ее, брошенного вскользь на передние парты, было достаточно, чтобы мальчики притихли, сдаваясь.

И вот, когда наконец Кардашев закончил словами: «Белинский говорит, что поэма Лермонтова «создание столько же художественное, сколько и народное», Елизавета Николаевна просияла.

Все знали, что она очень любит Белинского и что если, отвечая урок, человеку удастся сослаться на великого критика или ввернуть кстати какую-нибудь цитату из его статьи, — пятерка обеспечена. И Елизавета Николаевна в самом деле поставила Кардашеву пятерку.

— Отлично, Кардашев! Садись. Кто хочет добавить, ребята?

Над партами, словно молодые ветки, поднялись руки. Каждому хотелось сказать что-нибудь, у каждого были по этому поводу свои мысли и соображения.

Она не мешала им говорить. Она была довольна, больше того — она была счастлива.

Легким движением карандаша, протянутым то вправо, то влево, Елизавета Николаевна предоставляла мальчикам слово:

— Ну?.. Кто еще?

Класс был, что называется, мобилизован. В классе стоял то легкий шумок, то напряженная тишина. Но слух, слух учителя, не смел отдаться краткому счастью успокоительной тишины: необъяснимым шестым чувством опытного педагога она улавливала за нею знакомый звук готовых слишком бурно зазвучать голосов.

Тогда Елизавета Николаевна мягко поворачивалась в ту сторону, где было особенно тревожно, и либо едва приметным движением удерживала нарастающий шум, либо, улыбаясь, говорила:

— Ну, ну, если уж нет терпения подождать, скажи первым ты.

И опять в классе устанавливался тот живой — не внешний, а внутренний порядок, который она так любила.

Она преподавала в четырех шестых классах. Все четыре были разные, не похожие друг на друга. Каждый из них требовал всех ее сил, внимания, находчивости.

Давно уже перестала Елизавета Николаевна ощущать в спине тот страшный, не забытый ею холодок, когда она стояла в первые годы учительства, такая молодая, тоненькая, совсем одна, перед этим могучим существом — классом.

С тех пор она узнала, что уроки бывают счастливые — легкие, удачливые уроки, узнала, что уроки бывают трудные, лишенные вдохновения

и полета, что у каждого мальчика и девочки свой характер и склад ума, который надо угадать и почувствовать еще раньше, чем изучишь и поймешь его вполне. Дети… Ученики… Она умела помнить их всех по именам, умела помнить множество лиц, голосов, почерков. Она отдала своему делу всю жизнь — молодость, зрелость, но зато проверенный друг — опыт стоял теперь за ее плечами. И как же верно он служил ей!

Сегодня все было хорошо. Она спокойно ходила по классу, все видя и ничего не желая замечать, слушая и не слушая (однако все слыша), глядела в окошко и вдруг оборачивалась, усмиряя, подбадривая, покачивая головой, управляя классом, как искуснейший дирижер, который одним движением руки то вызывает в оркестре оживление, то усмиряет вызванную им бурю звуков.

Мальчику давно уже перешли от сравнения «Песни про купца Калашникова» с народными былинами на характеристики героев.

Поняли… Отлично! Уловили и склад старинной русской речи, и богатырскую силу народа, о которой рассказывалось в «Песне», и широту размаха его чувств в любви, отчаянии, боли, ревности.

Посветлев, став неузнаваемо молодой, она улыбалась ребятам.

Но вот голоса стихли.

— Всё? — спросила она.

Ей не ответили.

Тогда, остановившись у столика, она открыла книжку, которую вынула из старенького портфеля с серебряной монограммой (подарок выпускников).

— Лучше, чем говорит об этой «Песне» Виссарион Григорьевич Белинский, мне все равно не сказать, — начала Елизавета Николаевна, — поэтому я вам просто прочитаю, ребята, отрывок из его статьи.

Мальчики с улыбкой переглянулись. Однако когда она стала читать об Иване Грозном, облик которого еще жив в преданиях и фантазии народа: «Его колоссальная фигура с головы до ног облита страшным величием, нестерпимым блеском ужасающей поэзии», когда она привела слова о Кирибеевиче, о силе его неукротимых страстей, о разгуле его отчаяния, сказала о купце Калашникове, одной из тех сдержанных русских, упругих натур, которые мягки и терпеливы, но только до поры до времени, — лица у всех сделались серьезными. Она заметила, что мальчики что-то записывают в тетради и только один оставался безучастным. С самого начала урока, видимо присутствуя на нем, Даня Яковлев был на самом деле очень-очень далеко. Он читал книжку, держа ее на коленях под партой.

— Яковлев, — сказала Елизавета Николаевна, — отдай мне, пожалуйста, твою книжку… Ах, вот как? Раскопки под Киевом? Ну что ж, тоже русская старина. А теперь покажи-ка твою тетрадь с домашними заданиями.

Опустив глаза, он протянул ей тетрадь.

На сегодня было задано — указать, какие картины быта XVI века изображены в трех главах «Песни», и придумать для каждой картины особое заглавие.

Ничего похожего Елизавета Николаевна в тетради Яковлева не обнаружила.

— Ну, а что было задано к прошлому уроку, Яковлев?