Отрочество
Шрифт:
И, как всегда, настояла на своем.
Условились встретиться ровно в шесть у парадной Яковлевых.
Лида пришла первая.
Шесть. Шесть десять. Шесть двадцать…
Все ясно! Им, конечно, веселее прогуливаться на островах, чем сидеть у постели больного товарища. Развлечение, прогулку они предпочитают долгу. А еще пионеры! Не умеют, не хотят держать слово!
От обиды и огорчения у Лиды даже навернулись слезы на глаза.
Что же ей делать? Вернуться домой и начать поддержку
Она отворила тяжелую дверь и стала медленно подниматься по лестнице. «После каникул поставлю вопрос на звене», — думала она, а сердце билось. Оно билось изо всех сил.
Когда открыли дверь, она сказала решительно!
— К Яковлеву, Даниилу!
В коридоре ей послышалось, что за дверью кто-то крикнул «Физкультура!»
Это немножко удивило ее, но почему-то придало бодрости.
Сняв у вешалки калоши, она минуту-другую потолкалась у дверей, отогревая замерзшие ноги.
— Можно?
Ей никто не ответил.
Тогда она решительно толкнула дверь и переступила порог. Глаза, привыкнув к сумеркам, разглядели в углу, на оттоманке, смутные очертания лежащего под одеялом человека. На белой подушке виднелась запрокинутая голова, знакомые темные вихры…
Он был один.
— Здравствуйте! — сказала она робко.
Он не ответил.
Она прошла вперед тихим шагом и стала около оттоманки.
— Мы должны были с Таней, — сказала она, — не Верой… — Она секунду помолчала. — Но они обе подвели, и вот я решила…
— Лида? Лида? — сказал он, словно не смея поверить, что она тут. — Ты на меня не сердишься? — В его голосе слышалось счастье.
И в первый раз в жизни она поняла, до чего это хорошо, когда тебе радуются, до чего это хорошо, когда ты можешь обрадовать кого-то тем, что пришел.
И вдруг оба они засмеялись.
— Ты знаешь, у вас ужасно темная парадная, — ни к селу ни к городу сказала Лида. — Ужасно темная парадная…
— Да-да, очень темная, — с готовностью согласился Даня. — И раньше даже все время горела синяя лампочка, а теперь уже горит обыкновенная, но ее отчего-то зажигают только по ночам… Да садись, Лида, что же ты не садишься?
Она села рядом на стул, и его обдало запахом свежести, мороза и улицы. Истомившийся одиночеством, укорами совести и недовольством собой, до чего же он обрадовался ей!
Теперь он видел ее красную шапочку, ее праздничное шерстяное платье и белый воротник, широко ложившийся на плечи.
— Понимаешь, наши девочки достали для тебя патефон и пластинки. Пластинки не особенные, но все-таки… И потом, мы еще достали репродукции из Русского музея. Но все у Таньки, а они пошли на кросс… — И вдруг она добавила лукаво: — А мне тебя развлечь совершенно нечем. Я боюсь, что ты соскучишься, а Саша
— Не говори мне, пожалуйста, о нем! — перебил Даня сурово.
Она не ответила, но мальчик увидел, как удивленно расширились ее светлые глаза, повернутые в сторону окошка.
— По-че-му? — сказала она медленно.
Он уткнулся в подушку лицом. Так он лежал долго.
— Но почему же? Почему? Даня…
Робко, словно неточно зная дорогу, потянулась вперед рука девочки и легла рядом с его головой на подушку: было ясно, товарищ страдает…
— Вы поссорились?
Он молчал.
— Но ведь это же глупо! — сердито сказала она. — Вот у нас с Танькой… Ну ладно, в общем, папа нас помирил, потому что это глупо… Но я, конечно, понимаю… — голос у нее смягчился, — я все, все понимаю… В тот день, когда мы были в ссоре, я места себе найти не могла. Я даже почему-то не могла разговаривать с другими девочками — все не то: не Танька и не Танька! Ну, а потом мы помирились. Знаешь, по-моему дружба — это верность, верность и верность, и если дружить, так уж дружить, а если нет, так не дружить… А если уж начали дружить…
Она запуталась.
— Лида, — перебил он ее с таким выражением глубокого горя в голосе, что у нее сжалось сердце, — я тоже думал, что если уж дружить, так дружить, и все такое… А Саша…
— Но ведь он же был у меня тридцать первого вечером… — она сосчитала по пальцам, — всего четыре дня назад. Он мне сам сказал, что ты болен, что ты его лучший друг и на коньках очень здорово бегаешь, и все такое… Он даже моего адреса не знал и разыскал его у какого-то дворника.
Даня слушал, полуоткрыв рот.
И вдруг он крикнул:
— Когда?
Она испугалась.
— Когда он приходил?
— Тридцать первого, — повторила Лида. — Ну… ну, в общем, под Новый год.
— Лида!.. — Он так и подскочил на постели. — Тридцать первого? Какая же я свинья!.. Лида, Лида, зажги свет! Вон там выключатель…
Она повернула выключатель. Вспыхнула лампа под розовым абажуром. Лида увидела его испуганное и счастливое лицо.
— Лида, вон там в шкафу мои башмаки. Я должен сейчас же, сию минуту… Немедленно!.. Сашка!.. Сейчас же…
— Не пущу! — ответила она строго. — Ты с ума сошел, у тебя температура! И никаких башмаков я тебе, конечно, не дам.
— Тогда я побегу босой! — завопил Даня. — Лида, родная, голубушка, вон там… ну, в нижнем отделении… скорей!
— Не путцу!..
Однако, зараженная его волнением, она уже извлекла из шкафа валенки, понимая всем сердцем, что происходит что-то важное и Даню нельзя удержать. Вслед за валенками потянулся по полу материнский халат, упавший с вешалки, белая блузка, галстук, ремешок…