Отрочество
Шрифт:
«Мальчик где, спрашиваете? А у этой, у докторши Ртищевой. У нее много ребят. Выдала мальчонку за своего — и обошлось. Да вы что ж, сейчас и хотите идти за ним? А не поздно ли? Ну, как знаете. Ртищевы там и живут, где прежде жили. На Новосельской. Помните, небось?»
Было очень темно, когда она вышла на улицу. Шла, осторожно нащупывая дорогу, неуверенно оглядываясь по сторонам.
Вот на углу какой-то свежевыкрашенный ларек — новое сооружение перенесшего войну и понемногу оправляющегося города.
Вот,
Юг!.. Родной город. Город, где она родилась и выросла. Город, где они вместе с Линой ходили в школу…
Если бы было светло, она, наверно, узнала бы по старой памяти дом профессора Ртищева. Она непременно узнала бы дом. Но был вечер, и улица не освещалась фонарями.
Не здесь ли?.. Она остановилась. На парадной — табличка: «Профессор Ртищев. Глазные болезни». Табличка! Так просто…
Надо вернуться и подождать до утра. Уже поздно. Но она была не в силах ждать. Нерешительно прошлась по тротуару раз и другой и наконец остановилась перед проемом ворот.
Во дворе, несмотря на поздний час, еще играли дети. Сидя на ступеньках черной лестницы, четыре девочки сражались в кремушки. Ловко работали руки. Кремушки стучали, ударялись о цемент.
А она стояла и стояла у чужих ворот, прижавшись к стенке, в платке, который сползал с плеч, и бессознательно чего-то ждала. Чего? Пора было уходить.
Но вот из дворового закутка, подталкивая самодельным проволочным крючком железный обруч, подпрыгивающий на камнях, выбежала толпа мальчишек.
Колесо тренькало, ударяясь о камни, и заглушало звуки их голосов. Их лица смутно белели в темноте. Она сказала: «Сашуня!»
Один из мальчиков вздрогнул и оглянулся. Она молчала. Он опять занялся ржавым обручем — вероятно, подумав, что это ему послышалось.
Она видела его спину, пыталась и не находила в себе сил опять позвать его. Но губы будто сами собой разжались: «Саша!»
Он обернулся и заметил ее. «Саша!» — повторила она и оторвалась от стены.
Они подходили друг к другу медленно-медленно, словно прислушиваясь, как отдается в подворотне звук шагов.
Он не был похож на мать. Он не был похож и на себя — на того ребенка, которого она помнила: исчезла пухлость первого детства, лицо было серьезное, доверчивое и строгое.
«Ты не узнаешь меня?»
«Не совсем…»
Ответ был вежливый.
«Саша, милый, ты меня не узнал?» Ее голос дрогнул, рука беспомощно искала платок и не находила кармана.
Мальчик внимательно следил за движением руки. На руке было знакомое колечко — витое серебряное колечко с бирюзой. И вдруг он сказал:
«Нет, я узнал: вы тетя Галя».
Она нашла платок.
«Ну вот и хорошо, вот и хорошо… Ты стал такой большой, я тебя тоже не сразу узнала. Ты здесь живешь? Вот тут, у Марьи Михайловны?»
«Да,
Она положила платок на прежнее место. Он стоял, приподняв голову, и внимательно разглядывал ее. В сумерках не было видно его глаз.
«Я приехала за тобой… Ты поедешь ко мне?»
«Да, — ответил он не сразу. — Мама говорила, что вы за мной приедете».
И тут она в первый раз заплакала навзрыд, потрясенная этим великолепным доверием — последним приветом умершего друга.
«Не плачьте, пожалуйста, — попросил он. — Пожалуйста, не плачьте».
И вдруг ей показалось, что из детских светлых Сашиных глаз на нее глянула великая усталость пережитого страдания. Ей стало страшно и так жалко его, что руки сами собой потянулись к нему.
«Значит, ты все-таки меня не забыл? — сказала она робко. — А я боялась…»
«Немножко забыл, — ответил он, — но я постараюсь вспомнить. Я уже, кажется, начал вспоминать…»
Она улыбнулась сквозь слезы, проводя рукой по его затылку.
«Саша, — сказала она, — иди, пожалуйста, домой. Поздно. Завтра рано утром я приду к Марье Михайловне я попрошу ее отпустить тебя со мной. Ты ей скажи, что мама тебе велела…»
«Да, — ответил он рассеянно. — Она велела. Я поеду».
В сердце отозвался звук его голоса: мертвый, неестественно спокойный, как будто пустой. Но когда, прощаясь, она обняла его, ее обдало нежным теплом его щеки, его маечки… Хотел он этого или нет, а все-таки он был ребенком.
Подумавши несколько и словно боясь уронить свое достоинство, он протянул ей тоненькую руку. Рука была Линина. Она поцеловала маленькую пыльную ладонь.
«Иди, — сказала она задыхаясь. — Иди домой. Свежо. Ты простудишься».
«Хорошо», — ответил он покорно и равнодушно.
Когда она, оборачиваясь, шла по двору, он уже поднимался по ступенькам черной лестницы. Его голова была опущена. Он шел медленно, устало перебирая по перилам тоненькой (Лининой) рукой…
Так она нашла Сашу.
Галина Андреевна зажгла свет.
— …Дайте мне рубль! — отворачиваясь от нее, сурово сказал Даня. — Я вас очень, я вас убедительно прошу! Если нет рубля, так одолжите для меня, пожалуйста, у соседей. Я завтра верну. Обязательно. Вы не беспокойтесь. Туда я поеду, а обратно можно и пешком…
Глаза у Дани были сухие и такие серьезные, что поразили Галину Андреевну. Она на минуту увидела — верней, угадала — выражение его будущего, взрослого мужского лица.
— Хотите сделать что-нибудь для меня, Даня?
— Хочу. Я все сделаю.
— Так вот, ни рубля, ни трех рублей я вам, разумеется, не дам. Идите домой. Вы больны, и ваша мама, наверно, волнуется.
— Мама? — словно опомнившись, сказал Даня. — Мама?.. Да, мама волнуется.
— Ну вот видите!