Отрок (XXI-XII)
Шрифт:
Монах задумался.
"Ну, давай же, отче, давай! Язычников в истинную веру пачками обращаешь, а тут еще и демонам человеческий облик вернешь, пусть и дохлым. В самую жилу! Прославишься деяниями великими!".
– Гм… И что ж ты делать собрался?
– Не я, отче - ты! Покропи святой водой, молитву нужную сотвори, с них демонская шкура и слезет. А под ней - человеческое тело. Я уверен! Пусть язычники увидят…
– А если не слезет?
– Отец Михаил все еще сомневался.
– Откуда такая уверенность, Миша?
– Отче, соблазн-то какой! Просто два убийства на душу принять или двух демонов повергнуть и прославиться? Избавь меня от соблазна, испытай убитых святой водой и молитвой.
Последний аргумент, кажется, подействовал. Отец Михаил окинул взглядом иконостас, словно спрашивая совета, пробормотал, осеняя себя крестом: "Господи, вразуми раба твоего" - и наконец согласился.
– Хорошо. Ступай, я сейчас.
Группа любопытствующих, толпящихся около церкви, заметно увеличилась. Прошка, ощущая себя центом внимания, что-то объяснял, как всегда бестолково и часто повторяясь, но вновь подходящие зрители повторам только радовались.
"Заметьте, сэр, и это - в разгар полевых работ! В сущности, меняют хлеб на зрелище. Нет, род людской, все-таки, неисправим".
При мишкином появлении разговоры смолкли, и все присутствующие уставились на него. Надо было как-то заполнить паузу до появления Отца Михаила, поэтому Мишка громко, так, чтобы слышно было всем, заговорил, ни к кому конкретно не обращаясь:
– Сейчас отец Михаил вернет этим чудищам человеческий облик, ибо не демоны это, а люди, закосневшие в язычестве и продавшие душу дьяволу. Служба силам тьмы так их изуродовала, что и смотреть страшно, но святая молитва это уродство снимет, и вы узрите их истинный облик.
Слушали внимательно и Мишка решив, что каши маслом не испортишь, продолжил:
– Господь сотворил человека по образу и подобию своему, и если кто-то, как эти - Мишка указал на покойников - продаются Врагу рода человеческого, то утрачивают, рано или поздно, подобие божье. Однако Святой Матери нашей Православной Церкви известен способ открыть их истинное обличье…
Взгляды слушателей вдруг переместились куда-то Мишке за спину, он понял, что из церкви вышел отец Михаил и умолк. Монах был строг и сосредоточен, шествовал уверенно, но не смог заставить себя взглянуть на "демонов", даже подойдя вплотную к носилкам, на которых те лежали. Возведя очи горе отец Михаил начал громко и торжественно:
– Многомилостиве, нетленне, нескверне, безгрешнее, Господи очисти…
Толпа любопытных напряглась, кто-то начал креститься, большинство же стояло, что называется, разинув рот, ожидая дальнейших событий. Мишка тихонько отошел к носилкам и внимательно следил за отцом Михаилом - должен же он, рано или поздно опустить глаза и увидеть "демонов" при дневном свете.
– … и яви мя нескверно, Владыко, за благость Христа Твоего, и освяти мя нашествием Пресвятаго Твоего Духа…
Отец Михаил макнул кропило
"Сейчас посмотрит! Не может же он кропить вслепую…".
– … яко да возбнув от мглы нечистых привидений диавольских, и всякой скверны…
Голос священника прервался, рука с кропилом замерла неподвижно - он, все-таки, опустил глаза и увидел! Увидел и понял! Понял и впал в ступор.
"Блин, в такой ситуации кого хочешь, переклинит! Надо дать ему время опомниться… Как? Раньше надо было думать, кретин! Паузы, паузы не допустить! Ну, Господи, помоги!".
Мишка набрал в грудь воздуха, повернулся к толпе зрителей и возопил:
– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!
Одновременно с последними словами он сделал дирижерский жест в сторону собравшихся. Если не все, то большинство знали, что произнесенные Мишкой слова положено повторять трижды, и нестройно затянули:
– Святый Боже, Святый Крепкий…
Прикрываясь шумом их голосов, Мишка шепотом затараторил:
– Кропи, отче! Кропи, кропи… Да кропи же, отче!
Отец Михаил, наконец-то найдя в себе силы пошевелиться, накрест махнул кропилом, попав брызгами не столько на покойников, сколько на Мишку. Зрители как раз закончили "Троесвятое" и теперь осеняли себя крестом, кланяясь в пояс.
Момент был самый подходящий, и Мишка рванул с голов покойников капюшоны. Один капюшон откинулся легко, другой же, присохший на запекшейся крови поддался только со второго раза и издал при этом легкий треск. В толпе какая-то баба ахнула:
– Кожу сдирает!
"Истеричка, мать - перемать! Теперь еще и таксидермистом ославят".
Отец Михаил стоял неподвижно, лицо его было несчастным, а в глазах плескалась вселенская тоска. Приходилось снова брать инициативу на себя.
– Слава Отцу и Сыну… – затянул Мишка, требовательно глядя на монаха. Тот, то ли опомнившись, то ли повинуясь закрепленному многими десятилетиями рефлексу подхватил:
– … и Святому духу, и ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
Потом осенил себя крестным знамением, развернулся и побрел к церкви. И это был уже другой отец Михаил: сгорбленный, повесивший голову, шаркающий ногами, как глубокий старик. Мишка догнал его, подхватил под руку.
"Драть Вас некому, сэр Майкл! Его же Алена только-только на ноги подняла, а он теперь на себя какую-нибудь жуткую епитимью наложит, строгий пост держать станет… плоть умерщвлять, опять себя доведет… Раньше думать надо было, теперь-то что? Как-нибудь воспользоваться тем, что он подавлен, резко упала самооценка? А как? Он и без того вон: "Паче всех человек окаянен есьм". Угробит себя покаянием. Стоп! Еще же с покойниками что-то делать надо. Впрочем, это просто: спектакль посмотрели - извольте оплатить".