Отроки до потопа

Раин Олег

— Салют? — предположил Серега.

— Ага… Посмотрим? — сунув пугач в карман, Мишаня первый бросился вперед. Виляя меж оградками, Серега поспешил следом.

Они вышли как раз к похоронной церемонии. Перед закрытым цинковым гробом стояло отделение солдат, которые по команде сержанта передергивали автоматные затворы и выдавали в небо над собой один залп за другим. Хоронили военного. Народу было немного.

Прячась в кустах, мальчишки пронаблюдали, как отгремел последний салют, как стали опускать

гроб в огромную ямину, как заголосила одна из женщин. Потом гроб стали забрасывать землей, — каждый из присутствующих подходил и бросал горсточку. Поплевав на ладони, за лопаты взялись местные могильщики.

Смотреть стало страшно, и мальчишки попятились назад. Желание пострелять из пугача как-то само собой пропало. Во всяком случае, Мишка его больше не доставал, а Серега не напоминал. Вместо пугача он неожиданно для себя спросил о другом:

— Как думаешь, Миш, мы тоже умрем?

— Не знаю… Нет, наверное. Разве что убьют на какой-нибудь войне.

— А его тоже убили?

— Если награды на подушечке, значит, наверняка. Фотку-то видел? Совсем даже не старый.

Они почти наткнулись на столик, усыпанный ворохом конфет. Здесь хватало всего — сосачек, ирисок, даже шоколадных — «Каракумов» и «Курортных». Еще минут двадцать назад от такого богатства они бы ахнули и непременно набили лакомым трофеем карманы, но сейчас к найденным сладостям парнишки не притронулись.

— А я ведь понял, — сказал Мишка. — Это они специально оставляют. Чтобы те, кто умер, не чувствовали себя одинокими. Все-таки кто-то живой рядом. Синички там, белки с сороками…

— Ага, — Серега с легкостью принял объяснение.

— А Гоша, щегол такой, тырит их. Конфеты, значит.

— Да уж… Родственники, наверное, приходят потом, а тут ничегошеньки.

— Может, морду ему набить? — предложил Мишка.

— Конечно, давай.

— Только по очереди. Первый я с ним дерусь, потом ты.

— Почему это ты первый? Сначала я, — возмутился Серега. — Если ты начнешь, мне уже фиг что останется.

Мишка самодовольно ухмыльнулся.

— Ладно. Но только уговор: дерись не в полную силу.

— Конечно. Я же понимаю.

— И еще… — Мишка на секунду споткнулся. — Знаешь, на ту могилку можно потом что-нибудь принести.

— К солдату?

— Ну да. Скинемся, купим что-нибудь и принесем…

Серега и тут не стал возражать.

Когда уже подходили к забору, на минуту задержались перед другой свежей могилой. Памятника здесь пока не было, на курганчике из цветов и венков стояло наклеенное на картон фото. Девушка. Совсем еще юная. Смотрит, улыбается, и непонятно, почему она здесь. Серега представил, как лежит юная красавица под слоем земли, как не видит ничего и не слышит, и его пробил озноб. За спиной посапывал Мишаня. Он тоже смотрел на фото девушки.

— Как думаешь, ей холодно? — шепотом спросил он.

Мишка Крабов никогда не шептал. В любых компаниях и даже посреди урока он говорил своим обычным голосом. Но тут, видно, пробрало и его.

— Не знаю, — таким же шепотом отозвался Сергей.

Путь продолжили в полном молчании. По дороге не вспоминали больше ни о пугаче, ни о боярышнике…

Домой Серега вернулся повзрослевшим и притихшим. Когда отец, тогда еще живой и здоровый, грозно спросил, где он шатался, Серега не стал ничего выдумывать и честно все рассказал: про кладбище, про военного, про салюты. А еще рассказал про белок и конфеты.

Мама сидела рядом и тоже слушала, а потом сама вызвалась почитать ему что-нибудь на ночь. Раньше Серега улещивал ее, уговаривал, а тут даже не попросил ни разу. Но она всегда ощущала его состояние — словно рентгеном зондировала. И моментально откладывала все свои дела, жертвуя для него силами и временем. И отец, поглядев на маму, дал ему какой-то микстуры, — «успокоительное»,

как сказал он. Однако успокоиться у Сереги не получилось. В тот вечер ему не хотелось даже маминых сказок. Мальчуган чувствовал себя так, словно заболел ангиной. Мама читала что-то про Незнайку и его друзей, а он слушал ее голос и почему-то думал о той девушке, которой никто уже и никогда ничего не прочтет. Сереге было жалко девушку до слез, и в один из моментов он вдруг с ужасом понял, что то же самое произойдет когда-нибудь с ним, с родителями, даже с его сестрой — маленькой и улыбчивой Ленкой.

Серега едва дождался, когда мама поцелует их и уйдет. Когда дверь детской закрылась, он тут же уткнулся в подушку и беззвучно заплакал. Это получилось само собой. Очень уж многое скопилось в нем за день. Двухлетняя Ленка, конечно, услышала его всхлипы и тоже принялась тихо подтягивать.

— Ты-то чего, дура, ревешь!

— А ты?

— Хочу и реву, не твое дело! А ты не реви.

Но не реветь она уже не могла. Она была маленькой, и она была сестрой, и так уж выходило в этой жизни, что все у них было общее: еда, игрушки, радости и горести. А значит, порцию Серегиных слез волей-неволей тоже приходится делить пополам. Серега понял, что кто-то просто обязан прекратить первым. Ленка не могла, она была совсем крохой, значит, надо было успокоиться ему.

— Не надо, Ленчик, — Серега перебрался на кровать к сестренке, обняв, принялся целовать в пухлые щечки. Лицо у нее было мокрым от слез, еще и сопли дорожками тянулись под носом. Хорошо, под рукой нашелся платок. Вытирая ей личико, он справился наконец и с собой.

— Ты босе не будес? — гундосо спрашивала она.

— Конечно, нет.

— А чего левел?

Серега на минуту задумался. Можно, конечно, было рассказать ей все. Про кладбище и салют, про девушку на фотографии, но стоило ли? Все-таки она была совсем еще малюткой. Два с небольшим года — что она, елки зеленые, поймет-то? Кроха же!

Его снова накрыло волной жалости — на этот раз к крохотуле сестре. Он принялся гладить ее по голове и лепетать какой-то вздор про палец, прищемленный дверью. А еще он говорил ей, что этой зимой они вместе поедут на Северный полюс. Южный-то уже открыл Амундсен, а Северный не открыл никто. Потому что полюс постоянно перемещается. Каждую минуту и каждую секунду. И получается, что открыть его невозможно. То есть каждый, кто приходит туда, открывает его как бы заново. Леночка мало что поняла из его сумбурного рассказа, но все-таки успокоилась. А еще чуть погодя заснула. Серега ей позавидовал. Иногда хорошо быть маленьким. Ни забот тебе, ни хлопот. И заснуть можно за пять с половиной секунд. Другое дело — взрослые: кряхтят, ворочаются, все время о чем-то думают, переживают. То есть само слово «переживать» он осмыслил только сейчас. Переживать — все равно что переваривать съеденное за день. И если пища тяжелая, ядовитая, то будет полное несварение. И переживая дневные неприятности, взрослые, конечно, страдают. По второму и третьему разу… В этот вечер Серега тоже ощущал себя взрослым.

Осторожно, чтобы не разбудить Леночку, он перебрался обратно. За дверью гудел телевизор, голоса доносились напряженные, абсолютно не детские. Кино для взрослых, о взрослой жизни… Почему-то дети мечтают о том, чтобы вырасти, и все при этом хотят кем-то стать: летчиками, пиратами, артистами. А вот он никогда не хотел быть взрослым. И не мечтал о взрослой профессии. Почему-то всегда верил, что самое счастливое время — это то, что есть у него сейчас. Может, потому и ревел, что неожиданно шагнул из детства. Пока только одной ногой, но даже такой шаг его напугал. Как пошутил однажды приболевший отец: «это мой первый звоночек!». Кажется, он имел в виду что-то другое, но Сереге почему-то виделся в минувшем дне этот самый загадочный «звоночек». Что-то тихо прозвонило там, на кладбище, — и он не ко времени услышал.